Я не принадлежу к числу тех людей, которые все время смотрят на часы и говорят: «У меня есть для вас пять минут — ни больше, ни меньше». Так рисуют современных бизнесменов, капитанов производства, а это не я.
Первый раз я увидел маму в 10 лет. И мама, и папа попали под каток сталинских репрессий — отца расстреляли, а маму в 1938-м отправили в лагерь. Она вернулась в 1945-м. Я помню, стоял ясный солнечный день, все было зелено. Мы с сестрой знали, что мама должна приехать с электричкой. Между нашим домом и станцией был небольшой сосновый скверик, и вот посреди него, на дорожке, протоптанной к станции, мы ее и встретили. Это была невысокая скромная женщина с немудрящим фанерным чемоданчиком. Она обняла нас, а потом нам долго-долго пришлось к ней привыкать.
Когда мама сидела, мне рассказывали, что она есть, что она в командировке. Мы переписывалась: она посылала нам самодельные книжки на оберточной бумаге, и там были ее стихи — мама описывала события нашей жизни. Мы ей рассказывали, что, вот, у нас лопнул водопроводный бак и залило этажи, она присылала нам про это шутливую поэму, а ее соседка по нарам, художница, все это иллюстрировала.
Однажды бабушка решила послать мамины стихи в «Пионерскую правду», чтобы они их оценили. Она не сказала, что мать отсиживает срок, и ответ получила очень теплый: что стихи очень нравятся, что хорошие и что сразу видно — они согреты близостью детей.
Из нищего Малоярославца — а людям с 58-й статьей можно было жить только на расстоянии 100 километров от Москвы — мы уехали в богатую Туркмению. Город, где мы жили, назывался Дашогуз, что означает «каменный колодец». После Малоярославца он показался нам настоящим раем — там было все, и это все было очень дешево. Виноград, персики, огурцы, помидоры — все было в два раза толще, чем в России. Если тут морковь полметра, то там километр. Я там мгновенно отъелся — из худенького стал толстеньким.
Сейчас я стараюсь есть немного и с разбором. Много еды не нужно, и лучше, чтобы она была однообразна, а не разнообразна. Первое я ем в обед, а второе — на ужин.
Каждое событие, даже интервью, требует особого настроя. Если я настраиваюсь сочинять, это не значит, что я буду бегать как бешеный из угла в угол. Я буду лежать, ходить, смотреть телевизор — пока не настроюсь на сочинительство.
16 лет подряд я писал под псевдонимом Ю.Михайлов, потому что Ю.Ким числился в черных списках. Когда-то мы с режиссером Леонидом Эйдлиным стали искать для меня псевдоним, который можно было написать на театральной афише. Мы хотели найти фамилию, которой нет в списке действующих советских писателей. Ивановых мы нашли двух, Сидоровых тоже двух и тут кто-то произнес — а Михайлов есть? Таким образом, меня и записали — Михайлов.
Сегодня государство чувствует себя по отношению к обществу очень свободно и может запретить любые выступления и демонстрации. В этом смысле оно осталось советским. Каспаров приезжает в какой-нибудь город и узнает, что помещение, снятое под его выступление, начинают ремонтировать. Это очень напоминает брежневские времена — когда я приезжал на концерт и видел вывеску «Концерт отменяется в связи с болезнью автора». И я, здоровый автор, несколько раз фотографировался на фоне такого рода объявлений.
Когда государство обворовывает народ, народ начинает обворовывать государство. И таким образом все уравновешивается — по крайней мере, есть способ выжить.
Законопослушание в России не является естественным рефлексом граждан; общество не слишком развито, а государство его не слушает.
Поскольку кроме России я прописан еще и в Израиле, каждый год я появляюсь там по два-три раза — продлеваю лето.
Север и дальние страны заражают людей ностальгией, и я не исключение. На Камчатке я работал после института по распределению. Я заболел ею так сильно, что когда мой договор закончился в 1973 году, и я вернулся в Москву, то в какой-то момент я не выдержал и вновь отправился на Камчатку. Правда, всего на полгода. Просто для того, чтобы управиться с ностальгией.
Я был очень хорошим учителем — преподавал литературу и историю. Историю я преподавал на основе материалов, опубликованных во времена Хрущева. Коллективизацию я давал по ротапринтному внутреннему изданию «История коллективизации в Советском Союзе» историка Юрия Данилова — это была беспощадно правдивая книга. Я честно преподавал — так, насколько это было возможно, но оставался в рамках лояльности. Тогда еще у нас сохранялась надежда на социализм с человеческим лицом.
В первый год — когда я преподавал на Камчатке — у меня были сложные отношения с учениками 5-6 классов. За неимением географа я давал географию, и это было тяжело, потому что я так и не научился с ними разговаривать. Я отдыхал от них в вечерней школе — там половина учеников приходили пьяными, но с ними было значительно проще и легче, чем с теми изобретательными мучителями.
В России я все время поневоле готов к отпору, когда хожу по улице. Однажды на моих глазах скинхеды придрались к индусу. Они его окружили и не давали пройти, издевались. Но я не в том возрасте, чтобы вмешиваться, меня бы с инфарктом увезли. Но был бы пистолет — убил бы на месте.
На Камчатке я был последний раз 15 лет назад. В 1995 году дал несколько концертов, и весь гонорар ушел на поездку в родные места. У меня была цель добраться до пустынного маяка. Пустынное, очаровательное, дикое, первобытное место. Я пробыл там час и поехал обратно.
Когда возникает возможность зарабатывать, я не отказываюсь.
Страна — это Камчатка и прочее, а государство — это государство. Оно совершенствуется, но очень медленно.
Я не помню, какая у меня машина, — жена знает.
Я свои песни дома не пою.