ПИСАНО ПОД ВОЗДЕЙСТВИЕМ.
На неделе моя праведная работодательница, мисс Виктория Селф, семь раз за три дня выслала меня на свидания, хоть я и пытался просимулировать недуги от бронхита до гонореи. А сейчас она взялась меня уболтать на съемки в порнофильме («Пи Би, дорогой, послушайте. Это продукция высокого класса. Со сценарием. Я вам пару сотен в день могу выбить»). Но я не хочу во все это ввязываться, не сейчас.
По-любому, вчера вечером кровь моя так играла, я себе места не находил, спать не мог; было невыносимо, не лежалось мне без сна в моей камере божественной общаги для юношества, не хотелось слушать полуночное бздение и спровоцированные ночными кошмарами стенания моих братьев во Христе.
Поэтому я решил пройтись до Вест 42-й улицы, она недалеко отсюда, и приcмотреть подходящий фильмец в одной из тамошних пропахших аммиаком киношек. Выдвинулся я во втором часу, и траектория прогулки вела меня вдоль девяти кварталов Восьмой авеню. Проститутки, черные, пуэрториканцы, немного белых, воистину все страты общества уличного сброда – роскошные сутенеры-латиноамериканцы (на одном была шляпа из белой норки и бриллиантовый браслет), героиновые торчки в дверных проемах, мужики-шалавы, самые ушлые из них – цыгане, пуэрториканцы да беспризорное деревенское быдло от силы четырнадцати-пятнадцати лет от роду («Мистер! Десять долларов! Возьмите меня домой! Можно на всю ночь!») – кружили по тротуарам, как стервятники над скотобойней. Потом вдруг редкая полицейская машина с безразличными на борту, видавшими и не такие виды, – на глазах уже мозоли.
Я прошел Отгрузочную Зону, бар С&М на 40-й и Восьмой, а там на тротуаре шобла ржущих, улюлюкающих шакалов в косухах и кожаных шлемах сгужевалась вокруг молодого человека в таком же, как у них, наряде, он был без сознания, свешивался с тротуара, и все его друзья, коллеги, палачи, как их к чертям ни назовите, мочились на него, заливая с головы до пят. Никто не замечал; то есть замечали, но лишь настолько, чтоб чуть замедлить шаг; люди продолжали идти – все, кроме стайки негодующих проституток, черных, белых, по меньшей мере половина из которых была трансвеститами, вот те неуемно орали на мочившихся («Прекратите! А ну прекратите! Педовки! Грязные педовки!») и колотили их своими сумочками – пока пацаны в кожанках, заржав еще громче, не направили свои шланги на них, и «девочки», в их штанах в облипку и сюрреалистических париках (черничных, клубничных, ванильных и африканского золота), не пустились вниз по улице на пердячем пару, истошно и не без удовольствия визжа: «Пидарасы! Гомики! Грязные подлые педовки!»
Они притормозили на углу улицы, дабы переорать оратора, или это был проповедник, который, подобно экзорцисту, изгоняющему демонов, энергично обличал инертную аудиторию моряков, потаскух, наркобарыг и попрошаек, а также крестьянских парнишек из числа белой рвани, свежеприбывших на автовокзал Портового управления.
– Да! Да! – восклицал проповедник, бликующие огоньки стойки с хот-догами зеленили его молодое, упругое, голодное, истерическое лицо. – Дьявол беснуется внутри вас, – надрывался он дерущим, как колючая проволока, оклахомским голосом. – Дьявол угнездился там, жиреет, питаясь вашим злом. Позвольте Господнему свету извести его голодом. Пусть свет Господний вознесет вас на небо.
– Да неужели? – возопила одна из проституток. – Поди, тебя-то приподнять Боженьке слабо – надорвется. Говна многовато.
Рот проповедника перекосило досадой умалишенного.
– Отребье! Мразь!
Какой-то голос ему ответил: «Заткнись. Не обзывай их».
– Что? – произнес проповедник, вновь перейдя на крик.
– Я не лучше их. А вы не лучше меня. Мы все – один и тот же человек.
И вдруг я понял, что голос принадлежит мне, и подумал: «Вотэтономер, Боже, старик, прощаемся с крышей, у тебя мозг из ушей потек».
Я стремительно вошел в первый попавшийся кинотеатр, забыв и думать о том, чтоб ознакомиться с афишей. В лобби купил шоколадный батончик и попкорн с маслом: я не ел с завтрака. Затем нашел место на балконе, что было ошибкой, ибо именно на балконах этих круглосуточных торговых центров шьются-вьются меж рядами тени неустанных секс-соискателей – сошедшие с дистанции шлюхи, женщины на шестом, а то и седьмом десятке, жаждущие вам отсосать за доллар («Пятьдесят центов?»), и мужчины, предлагающие те же услуги бесплатно, и другие мужчины, подчас весьма консервативного вида, специализирующиеся на домогательствах к многочисленной дремлющей пьяни.
Тут я увидел на экране Монтгомери Клифта и Элизабет Тейлор. «Американская трагедия», фильм, который я смотрел минимум дважды, и не по причине его величия. Впрочем, он был весьма неплох, особенно финальная сцена, которая разворачивалась в данный момент: Клифт и Тейлор стоят одни, разделенные тюремной решеткой, в камере смертников, лишь несколько часов отделяют Клифта от казни. Клифт, уже поэтический призрак в серых одеждах смертника, и Тейлор, девятнадцатилетняя, чарующая, возвышенно-свежая, как лилия после дождя. Печальная. Печальная настолько, что могла бы выжать слезы у Калигулы. Я подавился пригоршней попкорна.
Картина закончилась, и ее немедленно сменила «Красная река», ковбойская мелодрама с Джоном Уэйном и тем же Монтгомери Клифтом в главных ролях. Это было первой серьезной ролью Клифта в кино, она сделала его звездой, как я имел веские основания помнить.
Однажды утром, когда я еще был у него в фаворе, он мне позвонил и пригласил на ужин: «Будет небольшая компания. Человек шесть. Собираю ее в честь Монти Клифта. Вы видели его последнюю картину «Красная река»?» – спросил он и перешел к тому, что знает Клифта уже очень давно, с тех пор как тот был начинающим актером, протеже четы Лантов.
«Так вот, – сказал Боати, – я спросил, может, он хотел бы, чтоб я пригласил кого-то конкретно, и он сказал: «Да, Дороти Паркер: всегда хотел познакомиться с Дороти Паркер». Тут я думаю: Бог мой, ведь Дотти превратилась в такую забулдыгу, никогда не знаешь, когда она ляжет лицом в суп. Но я позвонил Дотти, и она сказала, что в восторге от приглашения. И считает Монти самым красивым молодым человеком, какого в жизни видела. «Но не получится, – заключила она, – потому что я уже пообещала отужинать с Таллулой в этот вечер. А ты ведь знаешь, какая она: прогонит меня на рельсе через город, если я попробую отбояриться». Пришлось сказать: «Слушай, Дотти, позволь, я это улажу: позвоню Таллуле, приглашу и ее». Вышло из этого вот что. Таллула сказала, что пришла бы с радостью, д-д-дорогой, если б не одно обстоятельство – она уже почти пригласила Эстель Уинвуд, можно и Эстель захватить?»
Вообще, отчаянной лихостью было собрать в одной комнате трех этих выдающихся дам: Бэнкхед, Дороти Паркер и Эстель Уинвуд. Боати назначил прием на семь тридцать, выделив час на коктейли перед ужином, который приготовил сам, – суп по-сенегальски, жаркое, салат, сырное ассорти и лимонное суфле.
Я пришел чуть раньше, чтоб помочь, если надо, но Боати в оливковом бархатном пиджаке был спокоен, все было в порядке, дел уже никаких не оставалось, только свечи зажечь.
Хозяин налил нам обоим по «особому» мартини – джин, охлажденный до нуля, с каплей «Перно». «Никакого вермута. Лишь «Перно» для аромата. Старый трюк, подсмотренный мной у Вирджила Томпсона».
Семь тридцать сменились восемью; к тому времени как мы обновили напитки, прочие гости уже опаздывали более чем на час, и гладковязаное самообладание Боати начало распускаться; он стал грызть ногти – совершенно нехарактерная для него демонстрация слабины. В девять он взорвался: «Господи, вы понимаете, что я сделал? Не знаю, что там с Эстель, но остальные трое – пропойцы. Я пригласил на ужин трех алкоголиков! Один – уже проблема.
А трое. Они никогда не дойдут».
В дверь позвонили.
– Д-д-дорогой... – это была мисс Бэнкхед, извивавшаяся внутри норковой шубы цвета ее крупно завитых волос. – Прошу прощения. Это все таксист. Завез нас не туда. В какой-то гнусный блочный дом на Вест-Сайде.
– Бенджамин Кац. Так его звали. Таксиста, – сказала мисс Паркер.
– Не так, Дотти, – мисс Уинвуд ее поправляла, пока дамы высвобождались из своих шуб и Боати сопровождал их в темную викторианскую залу, где в мраморном камине весело потрескивали поленья. – Его звали Кевин О’Лири. Тяжко страдающий от ирландского вируса. Оттого и не знал, куда едет.
– Ирландский вирус? – переспросила мисс Бэнкхед.
– Бухло, дорогая, – сказала мисс Уинвуд.
– Ах, бухло, – вздохнула мисс Паркер. – Это то, что мне надо, – хотя, судя по легкой качке при ходьбе, еще одна порция – последнее, что ей было надо.
Мисс Бэнкхед заказала: «Бурбон и бранч. И не жмотничайте».
Мисс Паркер, пожаловавшись на своего рода crise de foie (печеночный криз. – Esquire), поначалу отнекивалась, затем молвила: «Ну, может, бокал вина».
Мисс Бэнкхед, высмотревшая меня у камина, устремилась навстречу; она была невысокой женщиной, но благодаря рычаще-низкому голосу и несокрушимой витальности казалась амазонкой.
– И, – сказала она, моргая близорукими глазами, – это и есть мистер Клифт, наша великая новая звезда?
Я сказал, что нет, меня зовут Пи Би Джонс.
– Я никто. Просто друг мистера Боатрайта.
– Не один ли из его «племянников»?
– Нет. Я писатель, или хотел бы им быть.
– У Боати столько племянников. Интересно, откуда он всех их берет.
Черт, Боати, где мой бурбон?
Пока гости располагались меж набитых конским волосом канапе Боати, я пришел к выводу, что из всех трех Эстель Уинвуд, в то время актриса на седьмом десятке, производит самое поразительное впечатление. Паркер – в метро ей моментально уступили бы место – уязвимое, обманчиво беспомощное дитя, заснувшее однажды и проснувшееся сорок лет спустя с мешками под глазами, фальшивыми зубами и вискарным перегаром. И Бэнкхед – голова чересчур велика для ее тела, ступни слишком малы; при этом в комнате ее слишком много – ей нужна поточная аудитория. А мисс Уинвуд существо экзотическое – змеиная стройность, осанка директрисы, на ней была гигантская широкополая черная соломенная шляпа, которую она так и не сняла в тот вечер; поля шляпы оттеняли жемчужную бледность надменного лица и скрывали, пусть и не вполне успешно, озорство, слабо горевшее в глазах цвета лаванды. Она курила сигареты, как стало ясно далее, не покладая рук, подобно мисс Бэнкхед, а также мисс Паркер.
Мисс Бэнкхед, прикурив одну от другой, объявила: «Вчера мне приснился странный сон. Снилось, будто я в лондонском «Савое». Танцую с Джоком Уитни. Ну наконец привлекательный мужик. Эти большие красные уши, эти ямочки».
Мисс Паркер сказала: «И? Что в этом странного?»
«Ничего. Кроме того, что я не вспоминала Джока лет двадцать. А потом, во второй половине того же дня, я его увидела. Он переходил 57-ю улицу в одну сторону, а я – в другую. Изменился он не сильно: немного раздался, чуть размордел. Боже, как же нам с ним было хорошо. Он брал меня на бальные игры и скачки. В постели, правда, всегда было так себе. Старая как мир история. Я однажды к аналитику пошла, оставила полтинник за час, пытаясь разобраться, почему у меня ничего не выходит с мужчинами, которых я по-настоящему люблю, по кому с ума схожу. При этом с каким-нибудь технарем закулисным, до которого мне дела нет, таю».
Появился Боати с напитками; мисс Паркер опорожнила свой бокал одним стремительным глотком, после чего изрекла: «Почему бы не принести бутылку и не оставить ее на столе?»
Боати сказал: «Не могу понять, что стряслось с Монти. Он мог хотя бы позвонить».
«Мя-яу! Мя-яу, – кошачьим трелям аккомпанировало царапанье ногтей о входную дверь. – Мя-яу!»
«Pardonnez-moi, senior (Простите, сеньор. – Esquire), – сказал юный мистер Клифт, ввалившись в комнату и повиснув на Боати. – Пересыпал похмелье».
Импровизатор, причем я бы сказал, что переспать похмелье в должной мере ему не удалось. Когда Боати предложил ему мартини, я заметил, как он пытается унять дрожь в неверных руках.
Он был в серых фланелевых слаксах и серой водолазке под мятым плащом, а также в мокасинах на носок в ромбик. Сбросив обувь, он присел на корточки у ног мисс Паркер.
«Как мне пришлась ваша история, та, про женщину, ждущую телефонного звонка. Она ждет парня, который намерен ее проучить. И все выдумывает причины, по которым он не звонит, и держит себя за руки, чтоб самой ему не набрать. Как это знакомо. Сам проходил через подобное. И вот эта еще – «Большая блондинка», где женщина наглоталась таблеток, но не умерла, а проснулась и вынуждена была продолжать жить. Да, вот уж через что не хотелось бы пройти. Вы знаете кого-то, с кем случалось такое?»
Мисс Бэнкхед расхохоталась: «Конечно, знает. Дотти вечно либо пилюли лопает, либо вены пилит. Помню, как-то навещала ее в больнице, так запястья у нее были перевязаны розовыми лентами и завязаны милейшими бантиками. Боб Бенчли тогда сказал: «Если она с этим не завяжет, то плохо кончит в самое ближайшее время».
Мисс Паркер запротестовала: «Бенчли этого не говорил. Это я сказала. Дословно: «Если я не завяжу с этим, то однажды плохо кончу».
В течение следующего часа Боати слонялся между кухней и залой, поднося напитки и снова напитки, а также скорбя о своем ужине, в особенности о жарком, которое пересыхало. В одиннадцатом часу он наконец убедил гостей собраться за обеденным столом, я помогал, разливал вино – единственная позиция в меню, которая тут, похоже, всех действительно интересовала: Клифт, уронив сигарету в тарелку супа по-сенегальски, к которому не притронулся, тупо глядел в никуда, будто в образе контуженного солдата. Окружающие делали вид, что не замечают, а мисс Бэнкхед меж тем бессвязно излагала анекдот. «У меня тогда был загородный дом, и Эстель гостила, мы валялись на лугу, слушали радио. Это было портативное радио, одно из первых. Вдруг передачу прервали новостным выпуском, попросили прослушать важное сообщение. Выяснилось, что про похищение Линдберга. Про то, как кто-то залез в спальню по приставной лестнице и выкрал ребенка. По окончании выпуска Эстель сказала, зевнув: «Ох, вот уж что нам точно не грозит, Таллула!» Пока она говорила, мисс Паркер отчудила нечто, чем привлекла всеобщее внимание; даже мисс Бэнкхед умолкла. Со слезами на глазах мисс Паркер трогала загипнотизированное лицо Клифта, ее куцые пальчики нежно гладили его брови, скулы, губы, подбородок.
Мисс Бэнкхед сказала: «Черт тебя дери, Дотти. Ты себя за кого держишь? За Хелен Келлер?»
«Он такой красивый, – бормотала мисс Паркер. – Чувственный. Черты такой тонкой лепки. Самый красивый молодой человек, какого я в жизни видела. Какая жалость, что он х***с».
Затем крайне мило, распахнув глаза, как наивная девочка, уточнила:
«О Боже. Я что-то не то сказала? Ну, в смысле он же х***с, верно, Таллула?» «Право, д-д-дорогая. Откуда м-м-мне знать, – отозвалась мисс Бэнкхед, – Мне он не сосал».
Глаза у меня слипались; это была очень скучная «Красная река», и аромат продезинфицированного нужника погружал меня в хлороформ. Хотелось выпить; налили мне в Ирландском баре на 38-й улице и Восьмой авеню. Время шло к закрытию, но музыкальный автомат работал, и у него приплясывал одинокий моряк. Я заказал тройной джин. Когда я открыл бумажник, из него вывалилась карточка. Белая визитка, на которой значились имя, адрес и телефонный номер: Роджер В. Эплтон Фармс, а/я 711, Ланкастер, Пенсильвания.
Тел: 905-537-1070. Я уставился на карточку, соображая, как она ко мне попала. Эплтон? Глубокий глоток джина освежил мою память. Эплтон. Ну конечно.
Был у нас в «Селф-сервисе» клиент, один из немногих, кого приятно вспомнить. Мы провели час у него в номере Йельского клуба; немолод, но хорошей выдержки, силен, крепко сбит, с поистине сокрушительным рукопожатием. Хороший мужик, очень открытый – много мне о себе рассказывал: после смерти первой жены он женился на женщине гораздо младше себя, и они жили на благодатной земле, держали ферму с фруктовым садом и бегущими через коровьи пастбища речушками. Он вручил мне карточку, просил звонить и звал в гости в любое время. Обуянный жалостью к самому себе, которую усиливал алкоголь, полностью утратив из виду тот факт, что на дворе три часа ночи, я попросил бармена разменять пять долларов на четвертаки.
– Прости, сынок. Но мы закрываемся.
– Пожалуйста. Это срочно. Мне надо позвонить по межгороду. Отсчитывая деньги, он сказал: «Кем бы она ни была, она того не стоит». После того как номер был набран, оператор потребовал дополнительные четыре доллара. После полудюжины гудков мне ответил женский голос, низкий и тянущий слова спросонья.
– Алло. Мистер Эплтон дома? Она не сразу ответила.
– Да. Но он спит. Но если что-то срочное...
– Нет. Ничего срочного.
– Простите, а кто звонит?
– Просто передайте... Скажите, что друг звонил. Его друг с того берега Стикса.