По просьбе Esquire писатель Сухбат Афлатуни рассказывает, как Ташкент встретил известие о смерти Ислама Каримова, бессменно руководившего Узбекистаном двадцать семь лет.
Конец августа — золотое время в Ташкенте. Днем еще жарко; еще кое-где гудят, выплевывая на улицу горячий воздух, кондиционеры. Еще полно фруктов, и все мусорки дружно пахнут скисшим арбузом. Полно дынь: одна — на столе, ос приманивает, другая в ведре или в ванне плавает, остывает. Вопрос, что подавать на сладкое, не возникает. Одними дарами природы можно не то что стол — всю комнату завалить. Но жара уже пошла на спад, небо прозрачно, как вода в кулере, по вечерам прохладно. Дети догуливают и доигрывают последние дни: скоро учеба, тетради, школьные линейки, белый верх — черный низ. Ну и, разумеется, приближение 1-го сентября, Дня независимости. Ежевечерние репетиции праздника: отдаленные звуки фонограммы, подсвеченное прожекторами небо. Весь Ташкент в гигантских растяжках. Перекрытые дороги, ругающиеся шоферы. Короче, праздник.
Начало осени обещало быть для президента на редкость удачным. Просто восхитительным. В стране спокойно, показатели неплохие, ВВП растет. В июне провели заседание «Шанхайской семерки». Весь центр города вылизали и переасфальтировали. Открыли вместе с китайцами новую железнодорожную линию. Урожай фруктов-овощей неплохой. Вот и спортсмены узбекские порадовали, привезли из Рио золото, серебро. Но главное, конечно, 25-летие. Даже не нужно уточнять чего. В Узбекистане все и так знают. «К 25-летию Независимости». Именно так, с заглавной буквы. «Мустакиллик 25 йилигига». И флаги, флаги. Несколько дежурное, но все же ликование.
Двадцать пять лет — это уже не шутка, а исторический период. И все эти двадцать пять лет страною бессменно руководит... Ну да, он и руководит. А если добавим еще два года, когда он был просто первым секретарем, то двадцать семь. Возраст... Возраст, конечно, давал о себе знать. Семьдесят восемь лет — тоже не шутка, особенно когда треть из них держишь холодный и скользкий штурвал власти.
Официально объявили 28 августа, за пять дней до праздника. Находится на стационарном лечении. Необходимо. Полное. Медицинское. Обследование. Город завис в ожидании. Внешне все спокойно. Милиция напряжена — но не больше чем обычно. «Здравствуйте... Что у вас в сумке?..» (Это перед спуском в метро, как всегда). Привычно открываешь сумку. «Всего доброго...» (Милиция за последние годы стала определенно вежливой).
Город завис, как зависает компьютерная программа. Какие-то функции еще выполняются, машина деловито гудит. Но картинка на мониторе застывает и на привычные клики не реагирует. Отключается программа «Праздник»: перестают быть слышны по вечерам репетиции, не гремит привычный салют, не орет восторженная ребятня. Небо остается пустым, темным и не праздничным. ...Уйти. Передать весь этот свинцовый груз молодым, пятидесятилетним. Хотели порулить? Рулите... Самому, наконец, по-человечески отдохнуть. Сидеть дома, прогуливаться на воздухе. Плавать в бассейне: в одну сторону, в другую сторону... Смотреть российские новости. Пересматривать «Белое солнце пустыни». Мысленно подпевать: «Ваше благородие, госпожа удача...» Играть с внуками-правнуками. Подумать о душе. Последние годы он неожиданно для себя становился все более религиозным.
Он не раз уже думал об уходе. В 2003 году даже закон был принят. Экс-президенту предоставлялись гарантии фактически наравне с действующим (будущим). Персональный транспорт для себя и членов семьи, пожизненные льготы. Загородная резиденция в урочище Кайнарсай. Потом еще несколько раз собирался уйти. Почему не ушел?.. А вы многих президентов видели, кто уходил сам, по своему личному, так сказать, желанию? Среди бывших советских — наверное, один Борис. Но там на мужика надавили...
Нет, никто по доброй воле с президентского кресла не уходит. Лифт к нему только один — тот, который наверх. А вместо того, который вниз, — пустая черная шахта. И на дне ее — ни личных машин, ни льгот, ни Кайнарсайской дачи, а глухой бетон неблагодарности и забвения. Если у этой шахты вообще есть дно.
Ташкент притих. Жизнь перебралась в социальные сети. Там, за тусклым светом монитора, разносились и опровергались слухи. Строились догадки и ссылались на информированные источники. Выражались верноподданнические чувства и вполне искреннее сочувствие. Народ постарше, не приобщенный к сетям, «фейсбучил» вживую: на кухнях, в транспорте, на работе: «А вы слышали?» — «Да умер он уже!..» — «Надеюсь, врачи там хорошие, как-нибудь справятся...» — «Он человек мудрый, на этот случай наверняка все предусмотрел...» — «А мы уже тут дома все утро обсуждаем: уезжать — не уезжать...» Общая тональность — сдержанное беспокойство. Растерянность. 1-го сентября, в самый праздник, город на несколько минут стал пепельно-серым. Потемнели улицы, деревья, погасли блики на статуях. Затмение продолжалось несколько минут. Потом снова зажглось солнце — еще вполне летнее, белое солнце Ташкента. «Привычка свыше нам дана, замена счастию она», как писал поэт, в школе имени которого он когда-то учился.
За двадцать семь лет к нему привыкли. К ежедневному — утром и вечером — перекрытию улиц, когда шел его кортеж. К его неумело подфотошопленным портретам на первых полосах газет. К его строительно-монументальным фантазиям. К бесконечным «по личной инициативе президента...», «президент выступил с инициативой...», «благодаря инициативе, с которой выступил...» Да и последние годы инициативы эти уже не вызывали грозных волн, как прежде. Так, небольшую административную рябь. Русских уже давно никто не заставлял усиленно учить узбекский. Бизнес уже не прессовали, как в конце 1990-х. Не отлавливали массово «бородатых» (исламистов). Зарубцевались раны после андижанских беспорядков. За двадцать семь лет родилось и выросло несколько поколений, которые вообще не знали другой власти, другого юртбаши. Да и для людей постарше почти треть века тоже срок не малый. Молодые поседели. Пожилые одряхлели. Одряхлевшие ушли, мир их праху. Теперь его черед. Рано утром, третьего, стал тяжело звонить колокол в Успенском соборе. В мечетях читалась джаназа, заупокойная молитва. На небе шевелилась легкая облачная накипь. По центру двигалось траурное шествие. Люди выходили и шли сами, обязаловки не было. Но и никакого намека на «ходынку». Все спокойно. Сдержанно. Целый день по телевизору — похороны. Прощание в Ташкенте. Толпы, лица, цветы. Встреча в Самарканде. Толпы, площадь Регистан, красные тигры на Шер-Доре. Джаназа. Объявлен трехдневный траур. В открытое окно доносится «Лунная соната» Бетховена. И бурчащий что-то скорбный дикторский голос. Как сказал сегодня один шофер, три дня — только скрипка-дудка...На базарах прямо за прилавком сидят женщины, шинкуют желтую морковь. Приходят с организаций, закупают, еще закупают — на поминальный плов.
Начинается учеба в школах с часа памяти. Дети реагируют искренне — как и должны реагировать дети. «Оказывается, Каримов очень любил танцевать...» «И еще нам всем подарил ранец и ручки». Это так. Каждому первоклашке выдается пестрый фиолетовый ранец и пенал — «подарок президента».
Он ушел. Кем он был? Диктатор, каким считали его одни? Прагматик и технократ, как писали о нем другие? Обаятельный собеседник, каким запомнили третьи? И тем, и другим, и третьим. А также четвертым и пятым. Умеренный, почти аскетичный в быту. Пытался требовать — особенно поначалу — того же от других. Потом махнул рукой. Прекрасно владевший русским (узбекский доучивал в начале 1990-х ночами). Не любивший цветистых славословий. Потом тоже немного ослабил вожжи: стали вывешиваться портреты: он с детьми, он с молодежью, он со стариками. И цитаты, цитаты. Но дальше этого дело не шло. Не одобрял. Не молодившийся. Не прибегал к популярной у стареющих политиков пластической хирургии. Очень консервативный в одежде. Обладавший великолепной памятью на лица. Отлично помнил цифры. Любил поэкзаменовать на этот счет свое окружение. Пытавшийся лично контролировать все и вся. Чтобы все согласовывали с ним. От дизайна мебели до портретов Навои, от назначения ректоров вузов до посадки деревьев. Система захлебывалась от этого микроменеджмента, но как-то существовала. Не чуждый либеральных жестов. Отменил предварительную цензуру. Запретил смертную казнь. Не трогал, не преследовал многих бывших оппозиционеров, оппозиционных журналистов — и те спокойно продолжали жить в Узбекистане. Если не принимались за старое. Имевший склонность к длинным монологам. На переговорах вел себя порой жестко. То, что обещал, как правило, выполнял. Когда бывал в настроении, когда хотел — мог очаровать собеседника. Анекдот рассказать, пошутить. Бывал и другим — страшным, с искаженным от гнева лицом... Любивший помпезные сооружения. С непременным куполом и колоннами. Березы, канадские ели, сосны. В последние годы полюбил каштан и тюльпановое дерево. А вот чинаре (платану) не повезло. Не одобрял. Что из этого было его природными чертами, а что развилось под влиянием той, почти абсолютной власти, которой он обладал? Три траурных дня проходят. Начали ковырять площадь Космонавтов — вероятно, будут переделывать в площадь Каримова. Шинкующие женщины исчезли — до следующих поминок. Город живет обычной жизнью. Днем все еще жарко, но можно дышать и работать; пиджак уже не кажется железобетонным, как в июле. Но ночами под простыней уже холодно, и ищешь, что на себя натянуть потеплее, чтобы не проснуться под утро сжатым в позу эмбриона.
Фотограф Александр Сафронов