Историю упадка маленькой семейной фермы на юге Африки Джон Кутзее написал в 2002-м – в год своей эмиграции в Австралию. В переводе с языка африкаанс Nietverloren означает «не потеряно».
Сколько он себя помнил, с тех самых пор, как его впервые отпустили из главного дома усадьбы погулять в велд, это приводило его в недоумение – ровная голая площадка десяти шагов в диаметре, отмеченная по краям камнями, пятачок, на котором не росло ни былинки.
Сначала он думал, что здесь собираются по ночам эльфы – слетаются сюда и танцуют при свете крошечных факелов, с какими их рисуют в детских книжках, а может быть, светлячков. Но если судить по книжкам, такие места всегда находятся в лесу или в этой, как ее… лощине. А в Кару не было ни лесов, ни лощин, ни светлячков. Да и эльфы – что им делать здесь летним днем, в самое пекло, когда танцевать нет мочи и даже ящерицы прячутся под камнями? Хватает ли эльфам ума взять пример с ящериц, или они просто лежат среди колючек, задыхаясь от жары и тоскуя по Англии?
Он спросил про эту площадку у матери: ее сделали эльфы, да? Ну а кто же еще, ответила она. Но его это не убедило.
На ферме бывали гости, хотя нельзя сказать, чтобы их слишком уж привечали. Его семья ездила сюда на правах родни, а это особая статья. В тот раз их визит затянулся на месяцы: отец уехал воевать с итальянцами, и им больше некуда было деваться. Он спросил бы про площадку у бабушки, но его бабушка никогда не ходила в велд, поскольку не видела смысла в том, чтобы бесцельно шататься по округе. Она бы и не заметила этой площадки: такие вещи ее не интересовали.
Война кончилась; вернулся отец с маленькими жесткими усиками и бравой армейской выправкой. Они снова приехали на ферму и вдвоем отправились гулять в велд. Когда они наткнулись на ту площадку – про себя он уже не называл ее эльфийской, потому что перестал верить в эльфов, – отец обронил мимоходом: «Видишь? Это старое гумно. Тут раньше хлеб молотили».
Молотили? Прежде он не слышал этого слова, но чтобы оно ни значило, оно ему не понравилось: слишком уж похоже на колотили. Он знал, что колотят друг друга только плохие мальчики, безобразники. Это слово его тоже немного пугало. Он не любил, когда при нем говорили такие слова.
Оказалось, что молотили специальными инструментами – цепами. В энциклопедии нашлась картинка: люди в чудной старинной одежде бьют по земле палками, к которым привязано что-то вроде пузырей.
– Что они делают? – спросил он у матери.
– Обмолачивают пшеницу, – ответила она.
– А что значит «обмолачивают»?
– Ну, молотят. Бьют по ней этими штуками.
– А зачем?
– Чтобы отделить зерна от мякины, – пояснила она.
Обмолачивать пшеницу – это было выше его разумения. Неужто ему предлагали поверить, что в былые времена люди выходили в поле и колошматили там по пшенице какими-то пузырями? Да и откуда они ее брали, эту пшеницу?
Он спросил у отца. Тот ответил туманно. Когда на ферме молотили хлеб, он был еще маленький и не обращал на это внимания. Потом он подрос и уехал в интернат, а когда вернулся, никто уже ничего не молотил – возможно, потому что засуха сгубила всю пшеницу, та засуха, что была в 1929-м, и в 1930-м, и в 1931-м, год за годом.
Вот и все, что мог предложить ему отец: не эльфийская танцплощадка, а гумно, где молотили хлеб до наступления великой засухи, а потом просто клочок земли, где ничего не росло. На том все и застопорилось на тридцать лет. А через тридцать лет он снова вернулся на ферму – как потом оказалось, в последний раз, – и эта история всплыла опять, если не вся, то по крайней мере ее часть, которой ему хватило, чтобы заполнить пробелы. Он листал альбомы со старыми фотографиями и увидел на одном снимке двоих молодых мужчин с ружьями, явно вышедших поохотиться. На заднем плане маячили два ослика в общем ярме и какой-то человек в потрепанной одежде – очевидно, все они попали в кадр случайно. Держась одной рукой за ярмо, человек щурился из-под шляпы на фотографа.
Он присмотрелся внимательнее. Да это же знакомое место! Ну конечно, то самое гумно! Ослики, нечаянно пойманные в объектив где-то в середине 1920-х, занимались под началом своего поводыря важным делом: топтали копытами пшеничные колосья, отделяя таким образом зерно от мякины. Если бы снимок можно было оживить, если бы эти двое ухмыляющихся охотников взяли свои ружья и убрались за рамку картинки, он наконец увидел бы воочию весь этот загадочный процесс – молотьбу. Человек в шляпе и пара его осликов возобновили бы свое хождение по гумну – все кругом и кругом, пока земля под их ногами не утрамбуется настолько, что на ней даже через много лет уже ничего не сможет вырасти. Они топтали пшеницу, а ветер – тот самый, что всегда дует в Кару, от горизонта до горизонта, – поднимал мякину и уносил ее прочь; оставшееся же зерно собирали, очищали от соломы и камешков и мололи, перемалывали в тончайшую муку, чтобы потом испечь из нее хлеб в гигантской дровяной печи, занимающей добрую половину фермерской кухни.
Но откуда взялась пшеница, которую так старательно топтали эти ослики – ослики, чья жизнь давным-давно кончена и кости добела обглоданы муравьями?
В результате долгого расследования (впрочем, даже оно не гарантировало правдивости услышанного) он выяснил, что пшеницу выращивали прямо здесь, на ферме, что когда-то здесь была пахотная земля, превратившаяся теперь в бесплодный велд. Один акр был отведен под пшеницу и еще один – под тыквы, кабачки, дыни, сахарную кукурузу и бобы. Каждый день батраки носили с запруды, от которой сейчас осталась лишь куча камней, воду для поливки, а когда зернышки коричневели, пшеницу жали вручную, серпами, вязали в снопы, отвозили в телегах на гумно, смолачивали, а потом перемалывали в муку (он везде искал жернова, но так и не нашел). Урожая с этих двух акров хватало на пропитание не только хозяйскому семейству во главе с его дедом, но и семьям всех, кто у него работал. Тогда здесь держали еще и коров – ради молока, и свиней, чтобы скармливать им отходы.
Так что в ту давнюю пору ферма была самодостаточной, покрывала все свои нужды; и все прочие фермы в этом необъятном малонаселенном краю тоже были самодостаточны, если не полностью, то почти – фермы, где теперь ничего больше не выращивают, где больше не пашут, не боронят, не сеют, не жнут и не молотят, фермы, которые превратились в огромные пастбища для овец, чьи хозяева сидят в своих полутемных кабинетах, сгорбившись над компьютерами и подсчитывая прибыли и убытки от продажи шерсти и баранины.
Охота и собирательство, потом скотоводство, потом земледелие – как учили его в детстве, именно таковы были три стадии развития человека от первобытного состояния к современному, три стадии прогресса, конца которому до сих пор не видно. Кто бы поверил, что на земле есть уголки, где буквально за одно-два столетия человек поднялся от первой стадии через вторую к третьей, а потом снова опустился на вторую? Теперь Кару превратился в пустошь, едва способную прокормить блуждающие по ней стада копытных, но не так давно это был край, где полные надежд фермеры сеяли зерно, привезенное из Европы и Нового Света, качали для посевов воду из артезианского бассейна, жили плодами своего труда; независимая земля с немногочисленным населением – фермерами и их подручными, – где деньги почти ничего не значили.
Что положило этому конец? Без сомнения, многих лишила мужества и согнала с насиженных мест великая засуха. Кроме того, артезианский слой постепенно истощался, и бурить на воду приходилось все глубже и глубже. А главное, кто захочет изнурять себя тяжелой работой – выращивать пшеницу, молоть муку, печь хлеб, – если достаточно просто сесть за руль и через какой-нибудь час оказаться в магазине, где полки ломятся от свежего хлеба, не говоря уж о пастеризованном молоке, мороженом мясе и овощах?
Но можно посмотреть на дело и шире. Когда огромные участки страны соскальзывают обратно в доисторические времена, что это означает для страны в целом, для ее самоощущения? Если посмотреть шире, стоит ли радоваться тому, что семьи, которые прежде в поте лица добывали себе пропитание на полях, теперь бьют баклуши на ветреных улицах Кейптауна? И нельзя ли представить себе иную историю и иное социальное устройство, при котором Кару удалось бы возродить – собрать вместе его рассеявшихся сынов и дочерей и снова возделывать эту землю?
Билл и Джейн, старые друзья из Соединенных Штатов, приехали погостить. Начав с севера страны, они прокатились на арендованной машине по восточному побережью, а теперь предлагают уже вместе, вчетвером, совершить путешествие из Кейптауна в Йоханнесбург. Это значит, что придется проехать по Кару не одну сотню миль. Такая перспектива его удручает; на то есть свои причины личного характера. Однако друзьям, тем более таким близким, негоже отказывать.
– Ты вроде бы говорил, что у твоего деда была ферма в Кару. Может, заглянем туда, если окажемся поблизости? – спрашивает Билл.
– Она уже ушла из семьи, – отвечает он. Это неправда. Сейчас ферма принадлежит его двоюродному брату Константу, и заехать туда по дороге в Йоханнесбург не такой уж большой крюк. Но он не хочет вновь видеть эту ферму, то, во что она превратилась, – по крайней мере, в этой жизни.
Они выезжают из Кейптауна под вечер и останавливаются на ночь в Матьесфонтейне, в гостинице «Лорд Милнер». На официантках, которые подают им ужин, платья в цветочек и викторианские кружевные чепчики. Ему с женой отводят номер Оливии Шрейнер, друзьям – номер Баден-Пауэлла. На стенах в номере Оливии Шрейнер висят акварели с видами Кару («На переправе», «Закат в Кару») и фотографии игроков в крикет: английская команда «Королевских стрелков» 1899 года, крепкие усатые парни, отправились в дальние края умирать за свою королеву, и некоторые из них похоронены не так далеко отсюда.
На следующее утро они стартуют пораньше и долгие часы едут по заросшей кустарником пустоши, окаймленной холмами с плоскими верхушками. На окраине Ричмонда они делают остановку, чтобы заправиться. Джейн берет рекламный буклетик. «НИТФЕРЛОРЕН, – гласит он. – Посетите старинную ферму, насладитесь старинным бытом и гостеприимством фермеров Кару! Всего 15 км от Ричмонда по шоссе на Храфф-Рейнет. Обед с 12 до 2».
Они находят по указателям Нитферлорен. Юноша в берете и рубашке цвета хаки кидается открывать ворота, потом становится навытяжку и отдает им честь.
Главная усадьба, сверкающий побелкой дом с двускатной крышей в капско-голландском стиле, стоит на скалистой залысине среди полей и садов. На пороге их с улыбкой встречает молодая женщина.
– Я Велма, к вашим услугам, – говорит она с легким приятным бурским акцентом. Пока что они здесь единственные гости.
На обед им подают ногу ягненка с жареной картошкой, тушеную морковь с изюмом и жареную тыкву с корицей, а на десерт – мелктерт, пирог с заварным кремом.
– По-нашему это называется бурекос, – объясняет Велма, хозяйка. – Домашняя кухня. Все выращено на ферме.
– А хлеб? – спрашивает он. – Вы сами растите пшеницу, обмолачиваете ее и все прочее?
Велма слегка усмехается.
– Слава богу, нам ни к чему заходить так далеко. Но печем мы его здесь, в дровяной печи, точно так же, как в старину. Да вы сами увидите на экскурсии.
Они обмениваются взглядами.
– Не уверен, что у нас хватит времени на экскурсию, – говорит он. – Это надолго?
– Экскурсия состоит из двух частей. Сначала мой муж прокатит вас по ферме на внедорожнике. Вы посмотрите, как стригут овец, как сортируют шерсть; когда к нам приезжают дети, им дают поиграть с ягнятами – они такие лапочки! Потом мы покажем вам наш маленький музей, где собраны разные сорта шерсти и все виды инструментов для стрижки, которыми пользовались в старину, а еще одежда, которую тогда носили. Дальше я веду вас на экскурсию по дому, и вы видите все – кухню, которую мы полностью восстановили по старинному образцу, баню с сидячей ванной и отдельной печкой, все в точности как тогда, и так далее. После вы сможете отдохнуть, а в четыре мы угостим вас чаем.
– И сколько это стоит?
– Экскурсия вместе с чаепитием – по семьдесят пять рандов с человека.
Он косится на Билла, на Джейн. Они гости, им и решать. Билл качает головой.
– Звучит заманчиво, но, боюсь, у нас нет на это времени. Спасибо, Велма.
Они едут обратно через сад – апельсины, виноград, россыпи абрикосов на ветках, – мимо породистых коров с телятами, провожающих машину томными взглядами.
– Неплохие у них урожаи, если учесть, какая здесь сушь, – говорит Джейн.
– Сама почва на удивление плодородная, – отвечает он. – При достаточном количестве воды на ней можно вырастить все что угодно. Здесь мог бы быть рай.
– Но?
– Но экономически это не имеет смысла. Единственное, что сейчас имеет смысл культивировать, – это люди. Туристы. Теперь в Кару остались только такие фермы, как Нитферлорен, – заповедники прошлого, тематические парки. Если их вообще можно назвать фермами. Все остальное – просто овцеводческие ранчо. Хозяевам незачем там жить. С тем же успехом они могли бы управлять своими владениями из кабины вертолета. Как в некоторых случаях и делается. Самые предприимчивые ушли в прошлое еще дальше: избавились от овец, развели на своих фермах диких животных – зебр, антилоп – и приглашают охотников из-за океана, из Германии и США. Тысяча рандов за канну, две тысячи за куду. Ты подстреливаешь антилопу, они отпиливают рога, ты везешь их домой на самолете. Трофей. Все вместе называется сафари, а иногда просто африканское приключение.
– В твоем голосе слышится горечь.
– Это горечь обманутой любви. Раньше я любил эту землю. Потом она попала в руки предпринимателям, они сменили ей имидж, подтянули лицо и выставили на рынок. У вас, южноафриканцев, нет другого будущего, – сказали они нам, – только быть официантами и шлюхами для всего остального мира. Я не хочу иметь с этим ничего общего.
Билл и Джейн перекидываются взглядами.
– Извини, – бормочет Джейн.
Ей жаль. Ему жаль. Всем им немного жаль, и не только потому, что он так неожиданно сорвался. Даже Велме там, в Нитферлорене, должно быть жалко, что ей день за днем приходится разыгрывать один и тот же спектакль, и ряженым девушкам в матьесфонтейнской гостинице тоже – жалко и стыдно. Легкая пелена сожаления висит над всей этой землей, как облако, как туман. Но с этим ничего нельзя поделать – по крайней мере, он не знает, чем тут помочь.
Перевод Владимир Бабков Фотографии Кент Андреасен Впервые материал "Нитферлорен" был опубликован в журнале Esquire в 2016 году.
Сколько он себя помнил, с тех самых пор, как его впервые отпустили из главного дома усадьбы погулять в велд, это приводило его в недоумение – ровная голая площадка десяти шагов в диаметре, отмеченная по краям камнями, пятачок, на котором не росло ни былинки.
Сначала он думал, что здесь собираются по ночам эльфы – слетаются сюда и танцуют при свете крошечных факелов, с какими их рисуют в детских книжках, а может быть, светлячков. Но если судить по книжкам, такие места всегда находятся в лесу или в этой, как ее… лощине. А в Кару не было ни лесов, ни лощин, ни светлячков. Да и эльфы – что им делать здесь летним днем, в самое пекло, когда танцевать нет мочи и даже ящерицы прячутся под камнями? Хватает ли эльфам ума взять пример с ящериц, или они просто лежат среди колючек, задыхаясь от жары и тоскуя по Англии?
Он спросил про эту площадку у матери: ее сделали эльфы, да? Ну а кто же еще, ответила она. Но его это не убедило.
На ферме бывали гости, хотя нельзя сказать, чтобы их слишком уж привечали. Его семья ездила сюда на правах родни, а это особая статья. В тот раз их визит затянулся на месяцы: отец уехал воевать с итальянцами, и им больше некуда было деваться. Он спросил бы про площадку у бабушки, но его бабушка никогда не ходила в велд, поскольку не видела смысла в том, чтобы бесцельно шататься по округе. Она бы и не заметила этой площадки: такие вещи ее не интересовали.
Война кончилась; вернулся отец с маленькими жесткими усиками и бравой армейской выправкой. Они снова приехали на ферму и вдвоем отправились гулять в велд. Когда они наткнулись на ту площадку – про себя он уже не называл ее эльфийской, потому что перестал верить в эльфов, – отец обронил мимоходом: «Видишь? Это старое гумно. Тут раньше хлеб молотили».
Молотили? Прежде он не слышал этого слова, но чтобы оно ни значило, оно ему не понравилось: слишком уж похоже на колотили. Он знал, что колотят друг друга только плохие мальчики, безобразники. Это слово его тоже немного пугало. Он не любил, когда при нем говорили такие слова.
Оказалось, что молотили специальными инструментами – цепами. В энциклопедии нашлась картинка: люди в чудной старинной одежде бьют по земле палками, к которым привязано что-то вроде пузырей.
– Что они делают? – спросил он у матери.
– Обмолачивают пшеницу, – ответила она.
– А что значит «обмолачивают»?
– Ну, молотят. Бьют по ней этими штуками.
– А зачем?
– Чтобы отделить зерна от мякины, – пояснила она.
Обмолачивать пшеницу – это было выше его разумения. Неужто ему предлагали поверить, что в былые времена люди выходили в поле и колошматили там по пшенице какими-то пузырями? Да и откуда они ее брали, эту пшеницу?
Он спросил у отца. Тот ответил туманно. Когда на ферме молотили хлеб, он был еще маленький и не обращал на это внимания. Потом он подрос и уехал в интернат, а когда вернулся, никто уже ничего не молотил – возможно, потому что засуха сгубила всю пшеницу, та засуха, что была в 1929-м, и в 1930-м, и в 1931-м, год за годом.
Вот и все, что мог предложить ему отец: не эльфийская танцплощадка, а гумно, где молотили хлеб до наступления великой засухи, а потом просто клочок земли, где ничего не росло. На том все и застопорилось на тридцать лет. А через тридцать лет он снова вернулся на ферму – как потом оказалось, в последний раз, – и эта история всплыла опять, если не вся, то по крайней мере ее часть, которой ему хватило, чтобы заполнить пробелы. Он листал альбомы со старыми фотографиями и увидел на одном снимке двоих молодых мужчин с ружьями, явно вышедших поохотиться. На заднем плане маячили два ослика в общем ярме и какой-то человек в потрепанной одежде – очевидно, все они попали в кадр случайно. Держась одной рукой за ярмо, человек щурился из-под шляпы на фотографа.
Он присмотрелся внимательнее. Да это же знакомое место! Ну конечно, то самое гумно! Ослики, нечаянно пойманные в объектив где-то в середине 1920-х, занимались под началом своего поводыря важным делом: топтали копытами пшеничные колосья, отделяя таким образом зерно от мякины. Если бы снимок можно было оживить, если бы эти двое ухмыляющихся охотников взяли свои ружья и убрались за рамку картинки, он наконец увидел бы воочию весь этот загадочный процесс – молотьбу. Человек в шляпе и пара его осликов возобновили бы свое хождение по гумну – все кругом и кругом, пока земля под их ногами не утрамбуется настолько, что на ней даже через много лет уже ничего не сможет вырасти. Они топтали пшеницу, а ветер – тот самый, что всегда дует в Кару, от горизонта до горизонта, – поднимал мякину и уносил ее прочь; оставшееся же зерно собирали, очищали от соломы и камешков и мололи, перемалывали в тончайшую муку, чтобы потом испечь из нее хлеб в гигантской дровяной печи, занимающей добрую половину фермерской кухни.
Но откуда взялась пшеница, которую так старательно топтали эти ослики – ослики, чья жизнь давным-давно кончена и кости добела обглоданы муравьями?
В результате долгого расследования (впрочем, даже оно не гарантировало правдивости услышанного) он выяснил, что пшеницу выращивали прямо здесь, на ферме, что когда-то здесь была пахотная земля, превратившаяся теперь в бесплодный велд. Один акр был отведен под пшеницу и еще один – под тыквы, кабачки, дыни, сахарную кукурузу и бобы. Каждый день батраки носили с запруды, от которой сейчас осталась лишь куча камней, воду для поливки, а когда зернышки коричневели, пшеницу жали вручную, серпами, вязали в снопы, отвозили в телегах на гумно, смолачивали, а потом перемалывали в муку (он везде искал жернова, но так и не нашел). Урожая с этих двух акров хватало на пропитание не только хозяйскому семейству во главе с его дедом, но и семьям всех, кто у него работал. Тогда здесь держали еще и коров – ради молока, и свиней, чтобы скармливать им отходы.
Так что в ту давнюю пору ферма была самодостаточной, покрывала все свои нужды; и все прочие фермы в этом необъятном малонаселенном краю тоже были самодостаточны, если не полностью, то почти – фермы, где теперь ничего больше не выращивают, где больше не пашут, не боронят, не сеют, не жнут и не молотят, фермы, которые превратились в огромные пастбища для овец, чьи хозяева сидят в своих полутемных кабинетах, сгорбившись над компьютерами и подсчитывая прибыли и убытки от продажи шерсти и баранины.
Охота и собирательство, потом скотоводство, потом земледелие – как учили его в детстве, именно таковы были три стадии развития человека от первобытного состояния к современному, три стадии прогресса, конца которому до сих пор не видно. Кто бы поверил, что на земле есть уголки, где буквально за одно-два столетия человек поднялся от первой стадии через вторую к третьей, а потом снова опустился на вторую? Теперь Кару превратился в пустошь, едва способную прокормить блуждающие по ней стада копытных, но не так давно это был край, где полные надежд фермеры сеяли зерно, привезенное из Европы и Нового Света, качали для посевов воду из артезианского бассейна, жили плодами своего труда; независимая земля с немногочисленным населением – фермерами и их подручными, – где деньги почти ничего не значили.
Что положило этому конец? Без сомнения, многих лишила мужества и согнала с насиженных мест великая засуха. Кроме того, артезианский слой постепенно истощался, и бурить на воду приходилось все глубже и глубже. А главное, кто захочет изнурять себя тяжелой работой – выращивать пшеницу, молоть муку, печь хлеб, – если достаточно просто сесть за руль и через какой-нибудь час оказаться в магазине, где полки ломятся от свежего хлеба, не говоря уж о пастеризованном молоке, мороженом мясе и овощах?
Но можно посмотреть на дело и шире. Когда огромные участки страны соскальзывают обратно в доисторические времена, что это означает для страны в целом, для ее самоощущения? Если посмотреть шире, стоит ли радоваться тому, что семьи, которые прежде в поте лица добывали себе пропитание на полях, теперь бьют баклуши на ветреных улицах Кейптауна? И нельзя ли представить себе иную историю и иное социальное устройство, при котором Кару удалось бы возродить – собрать вместе его рассеявшихся сынов и дочерей и снова возделывать эту землю?
Билл и Джейн, старые друзья из Соединенных Штатов, приехали погостить. Начав с севера страны, они прокатились на арендованной машине по восточному побережью, а теперь предлагают уже вместе, вчетвером, совершить путешествие из Кейптауна в Йоханнесбург. Это значит, что придется проехать по Кару не одну сотню миль. Такая перспектива его удручает; на то есть свои причины личного характера. Однако друзьям, тем более таким близким, негоже отказывать.
– Ты вроде бы говорил, что у твоего деда была ферма в Кару. Может, заглянем туда, если окажемся поблизости? – спрашивает Билл.
– Она уже ушла из семьи, – отвечает он. Это неправда. Сейчас ферма принадлежит его двоюродному брату Константу, и заехать туда по дороге в Йоханнесбург не такой уж большой крюк. Но он не хочет вновь видеть эту ферму, то, во что она превратилась, – по крайней мере, в этой жизни.
Они выезжают из Кейптауна под вечер и останавливаются на ночь в Матьесфонтейне, в гостинице «Лорд Милнер». На официантках, которые подают им ужин, платья в цветочек и викторианские кружевные чепчики. Ему с женой отводят номер Оливии Шрейнер, друзьям – номер Баден-Пауэлла. На стенах в номере Оливии Шрейнер висят акварели с видами Кару («На переправе», «Закат в Кару») и фотографии игроков в крикет: английская команда «Королевских стрелков» 1899 года, крепкие усатые парни, отправились в дальние края умирать за свою королеву, и некоторые из них похоронены не так далеко отсюда.
На следующее утро они стартуют пораньше и долгие часы едут по заросшей кустарником пустоши, окаймленной холмами с плоскими верхушками. На окраине Ричмонда они делают остановку, чтобы заправиться. Джейн берет рекламный буклетик. «НИТФЕРЛОРЕН, – гласит он. – Посетите старинную ферму, насладитесь старинным бытом и гостеприимством фермеров Кару! Всего 15 км от Ричмонда по шоссе на Храфф-Рейнет. Обед с 12 до 2».
Они находят по указателям Нитферлорен. Юноша в берете и рубашке цвета хаки кидается открывать ворота, потом становится навытяжку и отдает им честь.
Главная усадьба, сверкающий побелкой дом с двускатной крышей в капско-голландском стиле, стоит на скалистой залысине среди полей и садов. На пороге их с улыбкой встречает молодая женщина.
– Я Велма, к вашим услугам, – говорит она с легким приятным бурским акцентом. Пока что они здесь единственные гости.
На обед им подают ногу ягненка с жареной картошкой, тушеную морковь с изюмом и жареную тыкву с корицей, а на десерт – мелктерт, пирог с заварным кремом.
– По-нашему это называется бурекос, – объясняет Велма, хозяйка. – Домашняя кухня. Все выращено на ферме.
– А хлеб? – спрашивает он. – Вы сами растите пшеницу, обмолачиваете ее и все прочее?
Велма слегка усмехается.
– Слава богу, нам ни к чему заходить так далеко. Но печем мы его здесь, в дровяной печи, точно так же, как в старину. Да вы сами увидите на экскурсии.
Они обмениваются взглядами.
– Не уверен, что у нас хватит времени на экскурсию, – говорит он. – Это надолго?
– Экскурсия состоит из двух частей. Сначала мой муж прокатит вас по ферме на внедорожнике. Вы посмотрите, как стригут овец, как сортируют шерсть; когда к нам приезжают дети, им дают поиграть с ягнятами – они такие лапочки! Потом мы покажем вам наш маленький музей, где собраны разные сорта шерсти и все виды инструментов для стрижки, которыми пользовались в старину, а еще одежда, которую тогда носили. Дальше я веду вас на экскурсию по дому, и вы видите все – кухню, которую мы полностью восстановили по старинному образцу, баню с сидячей ванной и отдельной печкой, все в точности как тогда, и так далее. После вы сможете отдохнуть, а в четыре мы угостим вас чаем.
– И сколько это стоит?
– Экскурсия вместе с чаепитием – по семьдесят пять рандов с человека.
Он косится на Билла, на Джейн. Они гости, им и решать. Билл качает головой.
– Звучит заманчиво, но, боюсь, у нас нет на это времени. Спасибо, Велма.
Они едут обратно через сад – апельсины, виноград, россыпи абрикосов на ветках, – мимо породистых коров с телятами, провожающих машину томными взглядами.
– Неплохие у них урожаи, если учесть, какая здесь сушь, – говорит Джейн.
– Сама почва на удивление плодородная, – отвечает он. – При достаточном количестве воды на ней можно вырастить все что угодно. Здесь мог бы быть рай.
– Но?
– Но экономически это не имеет смысла. Единственное, что сейчас имеет смысл культивировать, – это люди. Туристы. Теперь в Кару остались только такие фермы, как Нитферлорен, – заповедники прошлого, тематические парки. Если их вообще можно назвать фермами. Все остальное – просто овцеводческие ранчо. Хозяевам незачем там жить. С тем же успехом они могли бы управлять своими владениями из кабины вертолета. Как в некоторых случаях и делается. Самые предприимчивые ушли в прошлое еще дальше: избавились от овец, развели на своих фермах диких животных – зебр, антилоп – и приглашают охотников из-за океана, из Германии и США. Тысяча рандов за канну, две тысячи за куду. Ты подстреливаешь антилопу, они отпиливают рога, ты везешь их домой на самолете. Трофей. Все вместе называется сафари, а иногда просто африканское приключение.
– В твоем голосе слышится горечь.
– Это горечь обманутой любви. Раньше я любил эту землю. Потом она попала в руки предпринимателям, они сменили ей имидж, подтянули лицо и выставили на рынок. У вас, южноафриканцев, нет другого будущего, – сказали они нам, – только быть официантами и шлюхами для всего остального мира. Я не хочу иметь с этим ничего общего.
Билл и Джейн перекидываются взглядами.
– Извини, – бормочет Джейн.
Ей жаль. Ему жаль. Всем им немного жаль, и не только потому, что он так неожиданно сорвался. Даже Велме там, в Нитферлорене, должно быть жалко, что ей день за днем приходится разыгрывать один и тот же спектакль, и ряженым девушкам в матьесфонтейнской гостинице тоже – жалко и стыдно. Легкая пелена сожаления висит над всей этой землей, как облако, как туман. Но с этим ничего нельзя поделать – по крайней мере, он не знает, чем тут помочь.
Перевод Владимир Бабков Фотографии Кент Андреасен Впервые материал "Нитферлорен" был опубликован в журнале Esquire в 2016 году.