Esquire Kazakhstan эксклюзивно публикует рассказ казахстанской писательницы Малики Атей.
Мама говорит, Калинина – самая красивая улица в Алмате, и Калинин не заслужил такую красивую улицу, и хорошо, что ее переименовали. “Чертов большевик, – сказала она, когда мы шли домой с моих танцев, – репрессировал столько людей, а вот Кабанбай батыр защищал нашу землю от джунгар – в мое время нам в школе ничего о нем не рассказывали. У нас учебник по истории Казахстана был размером с брошюру и начинался с революции, как будто до русских тут ничего не существовало”. Мои родители еще называют ее улицей Калинина , но это просто привычка. Так или иначе, она правда самая красивая, и это мое самое любимое время – идти по ней с мамой домой. Сначала мы проходим мимо маленького соснового парка, потом мимо школы с французским уклоном. Зря я подумала о французском, очень зря – я снова мысленно вернулась в сегодняшний урок хореографии, а его лучше как можно скорее забыть. Я не люблю занятия Лилии, хотя мы с мамой считаем ее хорошей. Я не могу запомнить последовательность движений, а еще почему-то не помню, какое движение как называется. То есть, когда девочки стоят передо мной, и особенно если везет и впереди стоит кто-то, кто все помнит, я быстро подхватываю и все делаю, но это правую сторону. Потом все равно приходится разворачиваться, чтобы делать левую, и если впереди никого нет или стоит девочка, которая не справляется, я забываю, что нужно делать. Это странно – вообще-то у меня хорошая память на движения, и на латине и стандарте я с одного урока запоминаю всю композицию. А хореография у меня не получается, и еще я невыворотная. Лилия страшно злится на меня, и я ее даже понимаю – мы же каждый раз делаем одно и то же. Я думаю, может, я пропустила самое начало, когда движения объясняли по одному?
Сегодня на уроке совсем ничего не складывалось. На самом деле, день был очень хороший – знаете, бывают совершенно белые яркие дни. Стоишь в большом зале, держишься за гладкий деревянный станок, а на улице так много света, что и стены кажутся очень белыми, и батареи. Впереди меня стояла Сания, а на голове у нее сидели две металлические стрекозы. Это такие же заколки по фасону, как обычные, только поуже, и сверху на них стрекоза. Стоит слегка повернуть голову, или присесть, или еще что угодно, крылья начинают медленно покачиваться вверх-вниз. И еще на них стразы и поэтому они блестят. Не знаю, почему, но ровно эти заколки я не хочу, хотя они у всех. Может, мне кажется, что они цепляют волосы? Но Сание они идут. Я смотрела на стрекозу, и тут оказалось, что Лилия мной недовольна. Я сначала не поняла, что она это мне: мне казалось, я все делаю, но тут она сказала еще громче, и все на меня обернулись. Она не отставала от меня до самого конца урока. В какой-то момент она сказала девочкам отойти и оставила меня одну.
– Следующее, – сказала Лилия угрожающе.
Я начала, зная, что следующее упражнение не это, но какое – я не помнила, и не стоять же просто так.
– Не это! – закричала Лилия.
Я перебрала остальные, пока она обзывалась, и наконец нашла, что она хотела, но ненадолго. Во-первых, ей не понравилось исполнение – надо было сильнее все в себя втянуть, а во-вторых, тут же надо было переходить дальше.
– Вот сколько раз ты сделала? – спросила Лилия, а я, если честно, забыла считать. Обычно считает Лилия, и под ее счет мы делаем.
Потом она разрешила девочкам вернуться, и я много чего сделала хорошо – по крайней мере, я считаю, очень даже хорошо. Если бы мне дали записать порядок с названиями, я даже думаю, я бы могла все выполнять самостоятельно. Я снова отвлеклась, только в этот раз и не знаю, на что. Я ни о чем, в общем, и не думала – просто смотрела, как пыль блестит в воздухе, там, где луч падает. Так красиво, что лучи иногда видно по отдельности. В обычные дни свет просто все заполняет, а в другие – ты прямо видишь, откуда он льется, и лучи падают, как на картинах. А еще форточка была открыта, и воздух был одновременно свежий и теплый, мне это ужасно понравилось. И я потеряла ход движений. Я их делала автоматически, пока было, за кем смотреть, но тут мы развернулись, и впереди уже никого не было.
Мама расстроилась больше, чем я. Она тоже видит, что я делаю неправильно, и даже о той части урока, в которой у меня все получалось, она другого мнения.
Но Лилия не злая. Это не так, что она ко мне плохо относится.
Переодеваюсь я дольше всех. Это дополнительно расстраивает маму, и лучше бы я побыстрее одевалась, но в “Радуге” не очень удобная раздевалка. Ее нет. Они просто огородили один угол зала старой розовой ширмой, и мы переодеваемся за ней, а мальчики – на скамейке в зале. У нас тоже есть скамейка (иначе куда бы мы клали вещи?), она внутри. И вот мы все набились за ширму. Я обычно встаю у стенки, потому что если ширма грохнется, я не хочу быть в этом виноватой. Сегодня я придумала, как одеться быстрее: я не стала снимать топик, в котором занималась, а просто надела кофту поверх него, и тут мой взгляд упал на белую майку, она валялась среди кучи других вещей. Моя ли это майка? Мне кажется, свою я сразу, как сняла перед уроком, сложила в пакет, но что, если это моя майка, и я ее забуду? В общем, я схватила майку, затолкала ее в сумку и быстро вышла.
Видимо, мама не ожидала, что я могу быстро выйти, и это ее расслабило. Не настолько, чтобы остановиться у гигантского стула (это потрясающий гигантский стул, он стоит на Калинина Мира, прям на углу, и на него можно забраться. Мы хотим как-то раз взять фотоаппарат и сфотографировать меня на этом огромном стуле – мне кажется, будет очень смешно, если я сяду на него с кружкой чая, как будто ничего особенного не происходит и стул не гигантский), но в магазине, купив конские сосиски, мама подозвала меня в кондитерский отдел и спросила, хочу ли я “Снежок”. Я очень люблю безе, и мне нравится сливочный крем между двумя половинками “Снежка”, и он большой, как снежный шар, и я конечно сразу согласилась. Мне даже необязательно запивать “Снежок”, и его хватает на всю дорогу домой: сначала я разделяю половинки, потом слизываю крем с одной и со второй – крем, понятно, мягкий, а поверхность половинки слегка шершавая.
Потом мы проходим мимо цветочного рынка, там продаются хризантемы кислотного цвета, побрызганные лаком с блестками. Точно так же, лаком для волос, пахнет за кулисами танцевальных конкурсов. Я хорошо помню один из первых, в котором я участвовала: мы тогда впервые увидели выступление Кристины.
“Ей всего шесть, – сказала нам мать Полины с восхищением, – а она уже выигрывает все соревнования среди девятилеток. Гениальный ребенок, и такая хорошенькая”.
Совсем не очень, когда кто-то на два года младше выступает гораздо лучше тебя. Она начала заниматься в три или в четыре, а я – совсем недавно, но это не оправдание, так еще хуже, ты же не можешь вернуться в прошлое и начать вовремя. На самом деле, никто кроме меня даже не станет нас сравнивать: все в нашем клубе и все клубы города знают, кто такая Кристина – а меня не знают многие даже в моей группе.
“Ей не быть звездой надолго”, – ответила, к моему удивлению и еще большему удивлению матери Полины, моя мама. – Посмотрите на ее лодыжки: они слишком толстые для ее роста и возраста – сейчас это смотрится нормально, потому что она маленькая, но она будет расти, и скоро наступит ее потолок”.
Это звучало нереалистично, но обнадеживающе: в Кристине заложено что-то, что никогда не позволит ей стать профессиональной танцовщицей. Но пока это не имело никакого значения. Она была звездой. Вместо традиционного конкурсного платья ей сшили крошечную черную юбку и топ из бахромы. Если честно, ее толстые лодыжки делали ее еще более пропорциональной – несмотря на всю эту бахрому она совсем не походила на страуса, она выглядела ослепительно. Ее светлые волосы, покрытые слоями геля и лака, блестели сильнее обычного, гладкие, уложенные набок, с живым красным цветком или заколкой, очень похожей на живой цветок. Румба уже заиграла, скоро пора было вступать, как вдруг этот цветочек упал на паркет. Кристина небрежно отопнула его с дороги, даже не глядя, и начала танцевать – как будто это был мусор, как будто он ничего не стоил. Я заметила в глазах матерей обожание.
“Какая наглая девочка”, – сказала моя мама с интересом и безо всякого осуждения.
Я часто представляла потом, что это я отопнула свою заколку, и это мною восхитились все родители, но по правде говоря, я бы никогда так не сделала. Мне бы не пришло в голову, что так можно, я бы подняла ее аккуратно и отдала маме.
Когда мы вылетели из соревнования, а Кристина, понятно, прошла в следующий тур, на несколько мгновений мы с ней остались в раздевалке вдвоем. Вернее, еще была ее няня, но из детей остались только мы. Я должна была собрать свои вещи и уйти, а она переодевалась. Она не сняла шелковистые медные туфли, няня помогала ей переодеть наряд и закрыла ее ступни пакетиками, чтобы не запачкать ткань. Так никто еще не делал. Никто из нас не знал, что так делают. Если нам требовалось переодеться, мы снимали свои белые лаковые туфли, меняли платье и надевали обувь снова. Я смотрела на ее круглые ножки в колготках в сеточку в цвет туфель, короткие и очаровательные, и мои показались мне совсем худыми и длинными. На танцах не любят худых, худые в динамике выглядят нелепо.
И она такая ловкая. Однажды мы выходили из зала и спускались вниз по неосвещенной лестнице. Она вышла позже, но почти сразу сравнялась со мной.
“Не беги по лестнице!” – крикнула ей няня. “Темно, ты навернешься”.
“Я кошка! – Кристина промчалась мимо, – я идеально вижу в темноте!”
“Немедленно остановись, – умоляла ее няня, отставшая от нее на несколько пролетов. – Ты упадешь!”
“Я никогда не упаду! – ответила Кристина. – Я кошка!”
Сразу за цветочным рынком гостиница и напротив Оперный, он на ремонте. На Фурманова мы поворачиваем к остановке и садимся на двойку или на шестьдесят третий. Мне больше нравится двойка – она новая, и окна на заднем ряду открываются до самого основания сидения. Если автобус захватят, я смогу выпрыгнуть из него и позвать помощь и всех спасти! Мы выходим у “Рамстора”, поднимаемся до Аль-Фараби и идем по Аль-Фараби до дома – тут не слишком интересно, и вверх и долго, но сегодня так тепло и нежарко и свежо, что идти все равно приятно. Когда наш отрезок Аль-Фараби был еще не заасфальтирован, мы находили там ракушки. Там когда-то было озеро? И еще здесь по ночам видны звезды. Не так много, как в Обсерватории, но все равно много. Много мерцающих звезд на темно-темно-синем небе.
Я переоделась в домашнее, открыла танцевальную сумку и увидела краешек не совсем белой ткани. Сердце у меня забилось неприятно сильнее, почти так же сильно, как перед конкурсом. Я вынула ее, не раскрывая, снова сунулась в пакет в сумке, и достала со дна мою очень белую маечку. У нее даже бретели другие! У нее шелковистые бретели, а у краденой майки широкие лямки. Я украла чужую майку.
Боже мой, что теперь делать?
Если я выброшу ее в ведро на кухне, мама ее увидит: она большая и заметная. Она спросит, зачем я взяла чью-то старую растянутую майку? А потом она спросит, как я могла подумать, что это моя майка, если моя в полтора раза меньше, новая и на бретелях?
– Притащила чью-то майку, – скажет мама.
А я даже знаю, чью. Той смуглой пухлой девочки, которая ходит с нами на хореографию по субботам, а на танцах она в другой группе.
Скоро мама закончит мыть раковину (слышно, что она ее моет, потому что мыльница клацает), и потом все, надо будет признаваться, думать об этом целую неделю и еще нести ее той девочке и опять признаваться. А может, я могу ее незаметно назад подкинуть? А может, не могу, потому что кто-нибудь меня заметит.
Вода в ванной затихла, я бросилась на балкон, скомкала майку в шар и скинула ее вниз. Она довольно быстро раскрылась в полете и тихо и страшненько приземлилась среди кривых соседских саженцев.
Надо сразу уходить с места преступления, но я стояла на балконе и рассеянно смотрела вниз. Я подумала: как было бы хорошо танцевать одной, без партнера. Не зависеть от того, с каким мальчиком тебя поставили, и не слушать его ведение. У меня лучше слух, чем у большинства наших ребят, но я не могу их вести, я должна идти за ним, даже если он шагает мимо ритма. Мы так восхищались Кристиной и другими грациозными девочками, но тренеры нам объяснили, что это вообще неправильно, и на танцах все определяет партнер. Оказывается, здесь мальчик главный, а девочка – всего лишь украшение. И еще, мальчиков не хватает, и надо очень стараться, чтобы тебе дали партнера.
Когда я танцую дома одна, мне совсем никто не нужен! Я сама ставлю композицию, и я играю за всех танцоров, и за тренера, и за комментаторов. Мои вымышленные репортеры пишут, что мои постановки “актуальные” и “опережают свое время” (я взяла эти слова из газеты. Сначала я читаю анекдоты, потом маленькие заметки, потом все остальное, кроме “Уголка О.Бендера”, потому что там всегда пишут о мошенниках, которые обокрали небогатых людей, это очень грустно. И еще название не подходит – я сначала думала, там будет про Пирса Броснана или Шона Коннери, а там про украденные пенсии). Я могу танцевать дома полдня, и мне весело танцевать дома! Мне весело, и мне кажется, дома я танцую прекрасно, а в классе во мне что-то тухнет, и я это теряю.
***
После обеда я заканчивала “Джен Эйр”.
– Чего ты плачешь? – Индира (она моя старшая сестра) посмотрела на меня с подозрением.
– Я дочитала, – я кивнула в сторону “Джен Эйр”.
– Хорошо же заканчивается, – строго сказала она. – Ты поняла, что она хорошо заканчивается?
– Поняла, но нехорошо.
– Небось не поняла.
– Поняла! Они с Рочестером поженились, и у них первенец, – и тут я снова расплакалась, представив стареющего Рочестера без руки и зрения, измученную Джен и их первенца.
– Первенец – это хорошо, – принялась объяснять Индира. – Ты не знаешь, что такое первенец? Это первый ребёнок, понимаешь?
Я помотала головой. Джен так долго страдала – она сидела в красной комнате и боялась, и жила в пансионате, где им всего раз дали бутерброды с сыром и где милая Элен скончалась от чахотки, а потом Джен жила под чужим именем с невыносимой занудой Сейнт Джоном. Я еле как прочитала те главы, где есть Сейнт Джон. Почему самовлюбленного и живого человека зовут святым? Так вот, мне кажется, Джен вконец устала, так устала, что теперь будет сидеть и плакать. И Рочестер этот дурацкий. Хотя я хочу, чтобы они были вместе, он мне не нравится. Пусть будут вместе, потому что она его любит, но он смурной, и еще мне жаль его безумную жену, какой бы она ни была, а ему не жаль. И я не верю, что его зрение вернется. Никогда не слышала, чтобы зрение возвращалось, зрение – это не жир.
Вечером за чаем Индира сказала маме, что я не поняла, чем закончилась Джен Эйр и два часа заливалась слезами. Это неправда. Про второе правда, а первое нет, я все поняла. Джен Эйр – это книга о том, что несчастья длятся очень долго, и чем они несчастней, тем длиннее.
Наверное, я стала думать все следующее, потому что “Джен Эйр” такая печальная. Раньше я думала нечасто и понемногу, но с переходом в клуб “Радуга” это изменилось. На танцах со мной никто не общается. Индире исполнилось двенадцать, и она перестала со мной играть, и я теперь часто одна.
Сначала я вспомнила, как перед конкурсами у Валентины Васильевны начинается мания, и она учит нас медленному фокстроту в последнее занятие перед соревнованием. Медленный фокстрот даже не входит в программу! Его танцуют только подростки и взрослые, а мы нет. Мы не танцуем пасадобль и не танцуем фокстрот. И еще она усаживает нас в ряд на подоконнике и начинает говорить, кто из нас пройдет в финал, а кто нет. Она председатель федерации и городского жюри и знает в этом толк, но это не очень хорошо настраивает на конкурс. Она начинает исправлять нашу стойку и говорить, что мы похожи на бройлерных куриц, у которых крылья примерзли к тушке. Обычно мне смешно вспоминать ее фокстротные приступы. Это так нелогично! Но тут я вспомнила некоторые занятия, и мне не было смешно, и уже не было грустно из-за Шарлотте Бронте. Н.А. Кун в “Мифах и легендах Древней Греции” часто пишет, как кто-то разгневался. Зевс разгневался и обрушил молнии, еще какая-то богиня, положившая ребенка в печь, чтобы сделать неуязвимым, разгневалась на мать ребенка за страх той и наказала ее. Я не понимаю, почему они так легко, с места в карьер, гневятся, но мне кажется, впервые за все мои девять лет я испытываю ровно то же.
Некоторое время назад меня поставили в пару с Лешей Коробкиным, и это была радость. Странно говорить, что Леша это радость, потому что Леша не был радостью сам по себе, но он считается хорошим партнером – таким, который слышит такты в музыке, не пропускает уроки и не против, что его мама его сюда водит. Теперь я могла участвовать в конкурсах! Мама сшила мне платья на латину и стандарт, мы купили конкурсную книжку и даже взяли одно индивидуальное занятие. Оно стоит больше, чем целый месяц обычных, но наши тренеры сказали, что теперь, когда у меня есть партнер, это обязательно.
Это был хороший урок. Макс – так звали тренера – показал нам технику шагов, которую не показывают на простых занятиях, и за минут сорок я научилась большему, чем за предыдущие месяцы. Я только не могла понять: почему тут нам показывают такую красивую технику – другие паузы, и где-то становится лучше, потому что ты что-то намеренно замедляешь, а потом ускоряешь, но эти же самые учителя не показывают нам ее на обычных занятиях? Мне не кажется, что ей сложнее обучиться, даже наоборот. Сразу получается хорошо. У нас не такие большие группы, и у нас дисциплина – все боятся тренеров и все их слушают. Всегда, даже если Аня Григорьева тратит половину урока, чтобы смеяться над нами и подбирать, на какое животное из зоопарка каждый из нас похож. До меня в тот раз очередь не дошла, но однажды они приехали с повышения квалификации (мы все должны были скинуться на их поездку, что, по словам Валентины и Ани, было очень правильно, потому что нам у них потом заниматься), Аня показывала джайв, и я повторила за ней раньше времени – обычно так делают крутые дети.
“Да не так! – грубо бросила мне Аня на весь класс. – Не как коза”.
Я притихла и больше не пробовала новые шаги отдельно от других детей. Но коза была не самым обидным сравнением, и надо мной никто не смеялся, как над детьми с зоопарком, потому что там Аня приводила более красочные сравнения и изображала их движения.
Наше индивидуальное занятие с Коробкиным и Максом проходило одновременно с уроком группы Кристины, той красивой девочки, мы аккуратно занимались в углу. В какой-то момент Макс немного повысил на нас голос – несильно, он и не умеет так ругать, как Аня или Валентина – и Аня сразу ответила ему очень мягко:
– Тише, Макс, тут же дети.
Мне кажется, в тот день я мало об этом думала, потому что старалась побольше всего выучить, чтобы родителям не надо было брать мне еще индивидуальные, но я запомнила Анины слова и ее непривычный, добрый тон. Я уже не раз вспоминала их. На детей из группы Кристины нельзя кричать, вот что они значили. Они дети. Многие из них старше меня и моих одногруппников. И еще: оказывается, Аня умеет говорить мило. Все считали, что они строгие, но справедливые, и они ругают нас, потому что так лучше для нас. Спортивная закалка, говорили мамы после урока. Мне даже кажется, все в нашей группе и группах нашего уровня гордились тем страхом, которые вселяют наши тренеры. Было очень, очень странно узнать, что они так не со всеми.
Когда в клубе праздновался Новый Год (этот Новый Год, Миллениум!), это было за пару месяцев до индивидуального урока, я увидела, как Валентина Васильевна суетится. Поначалу я не поняла, что от меня тоже чего-то ждут. Я видела, как все двигают мебель и что-то носят, но я просто стояла, где стою. Потом я услышала, как Валентина прошипела, чтобы мы немедленно унесли свои вещи из-за ширмы. Мне не удалось собрать свою одежду в мгновение ока, но я хотя бы не была последней. Все выглядело жутко непривычно: Валентина открыла дверь в конкурсный зал, обычно закрытый, и откинула часть черной ткани с бархатных стульев, чтобы мы положили туда свои вещи и сумки. Чуть позже, когда пришли родители, стало понятно, что она сделала: она отгородила нашей ширмой VIP–стол для двух семей – Кристины и Бабич, еще одной богатой девочки – зажгла там свечи и праздновала с ними отдельно от всех остальных.
Наверное, в тот вечер старая Валентина Васильевна, которую я так боялась, лучший тренер Республики, вызвала у меня презрение.
Но я разгневалась не только поэтому. Я подумала о последней тренировке с Коробкиным, это было совсем недавно.
– Кто проведет разминку? – спросила тогда Аня.
Мне казалось, я могу провести разминку, и я не собьюсь со счета. Я давно знаю все упражнения разминки, я хорошо их знаю.
– Ну, есть волонтеры? – Аня окинула нас взглядом.
Я не смогла на нее посмотреть, я посмотрела вниз. Я очень хотела поднять руку.
– Полина, вперед, – сказала Аня, потому что никто так и не вызвался, и Полина с радостью и важно выбежала в середину. Аня выбрала ее, потому что Полина часто ведет разминку и заработала авторитет умной, такой, которая не забудет последовательность и не станет делать наклоны семнадцать раз вместо шестнадцати. Но это совершенно не сложно, и я тоже так могу. Я, наверное, не говорила, что Полина теперь тоже занималась в специальном тренировочном платье? Оно шьется из розового либо синего велюра, немного пятнистого – на самом деле велюр однотонный, но ворс отчего-то сминается в разные стороны с самого начала, и где-то он темной матовой стороной, а где-то блестящей светлой. Эти короткие платья отделаны снизу, по вырезу и на длинных рукавах маленьким боа, только не страусиным, как конкурсные, а узкими полосками чего-то другого. Нам с мамой не кажется, что они красивые, маме они совсем не нравятся. Но девочки в них выглядят взрослыми, и еще мне показалось, что в них они танцуют профессиональнее, и к ним лучше относятся учителя. Эти платья продаются в самом клубе, в небольшой комнате, смежной с нашим залом. Еще они бывают желтые, но желтые не выглядят взросло, их берут самым маленьким.
Мы все наклонились в мельницу и начали крутить корпусом, руками и головой. В этот момент не очень видно, что происходит в зале, вокруг мельтешат руки, и ног как будто еще больше, но я вдруг заметила, как Валентина Васильевна идет в свой кабинет, а за ней идут три мамы. Мама Леши Коробкина, мама мелкой Айлин и еще – еще моя мама. Я прекратила делать мельницу и приподнялась. Евсеева (это Валентина Васильевна) шла особенно деловито, стуча каблуками еще активнее, чем обычно. Я думаю, что-то не так. Я думаю, что-то случилось.
– Чего встала? – Аня возникла прямо возле меня, с другой стороны от той, куда я смотрела.
– А почему они идут туда? – спросила я, и сразу пожалела об этом.
– Тебя это не касается, – ответила Аня.
Мы разбились по парам, и Аня показала нам первую часть новой композиции самбы. Сначала боковой самба-ход восемь раз, потом бота-фогу четыре раза и поворот. Мы с Коробкиным быстро это освоили, это легко.
– Молодцы, – бросила нам Аня.
Она меня похвалила!
Мы повторили ее еще много раз, пока некоторые пары возились с количеством ходов, и я все делала так, как Макс научил нас на индивидуальном. Аня нам кивала, она кивала одобрительно!
Потом она поставила музыку на паузу, взяла меня за руку, провела через половину зала и поставила напротив Гоши.
– Отошли все, – сказала Аня, и все ребята встали вдоль длинного подоконника. – А вы, – она показала на меня и Гошу, – выходите в центр и покажите.
Гоша совсем не умеет танцевать, совсем, я не хочу показывать с ним. Я посмотрела на Аню вопросительно. Может, она позволит мне вернуться в свою пару и показать с Коробкиным? Но Аня никак не отреагировала, и я осталась в центре, перед всеми, с Гошей, держась за его потные ладони.
Аня включила песню, и уже пора было вступать, но Гоша, нерешительно дернувшись, не вступил. Я попыталась его сдвинуть на следующую сильную ноту, но он опять не вступил. Аня заорала:
– Пять, шесть, семь, восемь, РАЗ!
Гоша стоял, опять пропустив такт, а потом на два, совсем мимо, потянул меня на боковой ход, и мы потащились, под общее улюлюкание и крики Ани. Она выключила музыку.
– Еще раз, – сказала она. – И не как идиоты.
Самба зазвучала снова, сейчас будет пора. Я ему тихо посчитала: пять, шесть, семь, восемь. Гоша опять воспротивился идти, и я услышала общий презрительный вздох.
– Мазила! – крикнул Антипин.
Аня снова поставила песню.
– Пять, шесть, семь, восемь, – крикнула Аня, а Гоша стоял. – И пять, шесть, семь, восемь, РАЗ два, ТРИ четыре, пять, шесть, семь, восемь.
Мы наконец вступили.
Мы делали боковой ход, Гоша двигался слишком большими, дурацкими прыгающими шагами, и со стороны наверное казалось, что я тоже так делаю. После восьмого бокового шага, когда надо было заходить на поворот, Гоша продолжил идти вбок, и я с ним.
Аня остановила музыку.
– Куда ты прешь? – спросила она Гошу. – А ты? – Аня посмотрела на меня так холодно, как никогда раньше.
Мне хотелось объяснить ей, что вести должен Гоша, и что он не слушает мои сигналы.
– С Коробкиным только что делала. Сама не можешь?
Было тихо, и весь зал был заполнен ее вопросом.
– Айлин, – Аня ласково окликнула мелкую Айлин, – подойди пожалуйста к своему партнеру Леше.
Айлин, без капли удивления, послушно подошла к Коробкину, и он тоже не был удивлен. Айлин прежде не хвалили, и я точно знаю, что я куда сильнее как партнерша. Я совершенно точно танцую лучше Айлин.
Мы с Гошей все еще стояли перед всей группой, и Аня, через плечо, бросила мне:
– А ты теперь танцуешь с Гошей. Так, – она присела на стул, и ее черные кожаные штаны заскрипели, – теперь одновременно: вы и Айлин с Лешей. То же самое. Поехали.
Только вышло не одновременно. Леша с Айлин вступили вовремя, а мы топтались еще несколько тактов. “Хорошо!” – крикнула им Аня, а Гоша зарядил свои боковые и не знал, как перейти от них на поворот. Я расплакалась, и тупой Гоша стал двоиться перед моими глазами.
Мы так и не смогли зайти на поворот. Айлин с Лешей давно закончили, Аня выключила музыку.
– Знаешь, почему она плачет? – спросила Аня у Гоши, и теперь все узнали, что я плачу, даже те, кто далеко и к кому я стояла спиной. Аня выдержала паузу, как будто Гоша мог сообразить, что ответить. Я не решалась втянуть в нос сопли, потому что все бы это услышали, и соленая капля вытекла на губу. – Потому что она не хочет с тобой танцевать.
На мгновение я ощутила благодарность. Она понимает. Она понимает, что Гоша ужасный, и что я гораздо лучше.
– А ты не реви, иначе вообще без партнера останешься, – обрубила Аня, и хотя мне захотелось плакать куда сильнее, я прекратила.
Было бы хорошо, если бы на этом урок закончился. Но он продолжился, и теперь я танцевала с Гошей, и оттого, что я с ним танцевала, казалось, что я делаю это по собственному желанию, и что я такая же, как он.
На поклон я встала как можно ближе к ширме, и едва мы встали со второго реверанса, я сразу зашла за нее. Я слышала, как другие девочки еще обсуждают движения. Я переоделась очень быстро, быстрее всех, в основном потому что не боялась испортить вещи. Обычно я не дергаю застежку на туфлях – так можно поцарапать перепонку, а царапины на белой краске очень видны, и обычно я снимаю топ так, чтобы из прически не выбились волосы, но теперь мне было на это все равно. Девочки еще только стояли у ширмы, болтая, когда я уже сложила свои вещи в рюкзак.
Я думала, мы с мамой уйдем первые, но она все не выходила из здания, а когда вышла, с ней были и Коробкин с матерью, и Полина, и мама Полины, и все остальные. Я приблизилась к ней, снова заплакав. Мама посмотрела на меня внимательно, и я поняла, что надо перестать. Может, я и не очень хотела.
В сумерках все было серым, голубым и лавандовым: большой каштан у дворца пионеров, и сам дворец, и асфальт, и гранитные бордюры, днем они бордовые. Я шла сама по себе, а мама на шаг впереди меня, отстраненная. Она столько времени разговаривала с Евсеевой и матерями, а со мной теперь не говорила. Она так и не сказала мне ничего до самого дома, и все же я поняла: Айлин купили партнера.
Странно, что мы с мамой так огорчились потерей Коробкина, если ни мне, ни маме он не нравится. Мы это с ней не обсуждали, я просто знаю, что он нам не нравится. Мы всего раз общались с ним вне танцев – пошли вместе индивидуального в кулинарию на Абылайхана – и боюсь, там он тоже, как и Валентина Васильевна, вызвал у меня презрение.
– Хочешь шутку? – спросил Коробкин. В тепле кулинарии его щеки стали бордовыми, и даже часть шеи была бордовой. – Сколько будет дважды два?
– Четыре, – ответила я.
– А оптом – три! – сказал он радостно, но почти сразу стух и раздражился. – Оптом – три, – еще раз повторил Коробкин.
– Я с первого раза услышала.
– Мам, – Коробкин прервал разговор своей мамы с моей. – Хотите, расскажу шутку? Сколько будет дважды два?
– Четыре, – ответила мать Коробкина.
Папа считает, что я слишком много критикую внешность людей, поэтому я не буду здесь описывать, как выглядит мать Коробкина.
– А оптом – три! – громко сказал свою шутку Коробкин.
Они обе рассмеялись (моя мама из вежливости, я видела), и Коробкин глянул на меня – типа, реагировать надо так.
***
Я снова вышла на балкон и посмотрела на участок соседа: майка там больше не лежит. Мне очень стыдно, что я ее украла, что выбросила, что ту девочку будут ругать за потерю дурацкой майки, и еще стыдно, что теперь мне гораздо легче, потому что кто-то ее убрал. Зевс бросал молнии в ярости, а я стою здесь и смотрю на саженцы, несимметрично обложенные белыми камушками, но это еще не все. Совсем-совсем недавно, буквально неделю назад, мы ходили с мамой на конкурс в АХБК. Не мой, я не участвовала – Гоша не готов к конкурсам – мы просто пришли посмотреть на других. Мы встретили там Кристину, она тоже больше не соревновалась, потому что располнела.
“Видишь, – сказала мама, – я говорила, что она скоро достигнет потолка”.
Только со стороны не казалось, что Кристину чего-то лишили или что она знала о своем потолке или своих лодыжках. На ней было сияющее платье, такие же танцевальные туфельки, и роскошная, длинная кипенно-белая шубка. На ней было это все, хотя она не выходит в этот раз на сцену! Она была просто гостьей, но наверное, и как гости мы с ней не были равны. Она не выглядела как обычный ребенок. Она была похожа на Таллулу из фильма “Багси Мэллоун”. Эти гладкие волосы волной у лица, белый мех и блестящие туфли. Она выглядела как взрослая, только меньше и милее. Она была такой же великолепной, как всегда, и разговаривала с семьей Полины, но не с моей.
Мы с мамой посмотрели часть конкурса – они длятся долго – и внезапно мама предложила зайти за новыми танцевальными туфлями, они продаются в том же здании. Мы пришли в комнату, заставленную этажерками с обувью, и спросили у продавца пару моего размера. Они были чудесными, но они были мне впритык.
– У меня почти свисает большой палец, – сказала я честно, но это и без того было видно.
– А у кого она занимается? – спросил продавец у мамы.
– В “Радуге”, – ответила мама.
– Ба! Да они сгорят на ней за два месяца – раньше, чем вырастет нога.
Они не сносятся на мне за два месяца, они очень скоро станут мне малы, они уже почти малы мне. Мама это знает, и я это знаю, и все равно она их покупает, а я не отказываюсь, хотя обычно я бы ее отговорила.
***
У меня еще много всего пронеслось в голове, пока я стояла на балконе, и когда мама у меня спросила, что я там делаю и не замерзну ли я там, я зашла в комнату и сказала про майку. Прежде чем мама нашлась, что ответить, я сказала дальше: я больше не вернусь на танцы.
– Но мы купили тебе новые туфельки, – мама привела аргумент, который должен был меня убедить.
Я отрицательно покачала головой.
– Я туда больше не вернусь.
– И я ведь наконец нашла тебе колготки в сеточку твоего размера.
Я снова помотала головой.
– Ты не пожалеешь, что ушла?
– Я не пожалею.
Она не разозлилась на меня. Она вроде спорила со мной, и убеждала, но я видела, что у нее упал камень с души.
В моей конкурсной книжке сделана всего одна запись. Я не знаю, люблю ли я теперь танцевать, хотя я любила это сколько себя помню, и наверное я очень поздно поняла, что в клубе “Радуга” все покупается и продается, но если деньги так важны, я бы хотела, чтобы мои родители тратили их на другое. И еще я слышала, что здание дворца пионеров – пионеров давно нет, но оно так называется – хотят снести.
Мне будет совсем не жаль, если его снесут.
Малика Атей
Иллюстрации: Индира Элиф Бадамбаева