В 2016 году американский писатель вьетнамского происхождения Вьет Тхань Нгуен получил Пулитцеровскую премию по литературе за роман «Сочувствующий». Esquire перевел и публикует один из рассказов из сборника писателя «Беженцы», который стал бестселлером в США.
Впервые профессор назвал миссис Кхань чужим именем на свадебном банкете – одном из тех многолюдных мероприятий, которые им приходилось часто посещать, в основном из вежливости. Когда жених с невестой стали приближаться к их столу, миссис Кхань заметила, что профессор смотрит вниз: раньше они никогда не встречали новобрачных, и он записал их имена у себя на ладони. Она наклонилась к мужу, чтобы перекричать живую музыку и гомон четырехсот гостей, и на нее пахнуло исходящим от него запахом старых зачитанных книг и ветхого ковра. Это была приятная затхлость, как в букинистическом магазине.
– Не волнуйся, – сказала она. – Ты делал это уже тысячу раз.
– Правда? – Профессор вытер ладонь о брюки. – Я что‑то не помню. – Его светлая кожа была тонкой, как бумага, и под ней проступали голубые жилки. Весь он, от безупречно ровного пробора в седых волосах до блестящих коричневых туфель, выглядел человеком, который выучил огромное количество студентов – сколько именно, он уже едва ли смог бы сосчитать. Новобрачные простояли около них две минуты, и за это время он не допустил ни одной промашки: правильно назвал их по именам и высказал им все пожелания, какие и ожидалось услышать от него, старшего из десяти сидящих за столом. Но пока жених теребил воротник своего жакета Неру, а невеста поправляла свое платье с высокой талией, у миссис Кхань не шел из головы тот вечер, когда профессору поставили диагноз и он заплакал впервые за четыре десятилетия их совместной жизни. Потом молодожены двинулись дальше, и она вздохнула свободно, во всяком случае насколько позволял ее тесный бархатный аозай.
– Мать девушки сказала мне, что первую неделю медового месяца они проведут в Париже. – Она подцепила клешню омара и положила ее профессору на тарелку. – А вторую – на Французской Ривьере.
– Да что ты! – Профессор обожал омара под тамариндовым соусом, но сегодня посмотрел на устрашающего вида клешню с сомнением. – Как французы называли Вунгтау?
– Мыс Сен-Жака.
– Мы там чудесно отдохнули, помнишь?
– Там ты наконец‑то со мной заговорил.
– Кто бы не оробел рядом с тобой, – пробормотал ее муж. Сорок лет назад, когда ей было девятнадцать, а ему тридцать три, они провели медовый месяц в гостинице на берегу океана. Именно там, на балконе, залитом ярким лунным светом, под французские песни и выкрики на пляже неподалеку, профессор внезапно обрел дар речи. «Ты только представь!» – воскликнул он голосом, полным изумления, и сообщил ей, что объем Тихого океана равен объему Луны. Потом он стал говорить об удивительных рыбах в глубоких подводных ущельях, а потом о загадке гигантских одиночных волн, так называемых волн-убийц. Вскоре она потеряла нить, но это было уже неважно, поскольку к тому времени ее соблазнил сам звук его голоса – размеренного и спокойного, как тогда, когда она услышала его в первый раз за дверью их кухни, где он рассказывал ее отцу о своей диссертации, посвященной термодинамике течения Куросио.
Теперь воспоминания профессора постепенно уходили от него, а с ними вместе исчезали и длинные фразы, которым он прежде отдавал предпочтение. Когда музыканты заиграли «Хочу, чтоб ты меня любила», он ослабил толстый узел галстука и сказал:
– Помнишь эту песню?
– А что?
– Мы все время ее слушали. Пока не родились дети.
Когда миссис Кхань забеременела впервые, эта песня еще не была написана, но спорить с мужем не стоило.
– Да, верно.
– Потанцуем? – Профессор наклонился к жене, положив руку на спинку ее стула. На одном стекле его очков было пятнышко – смазанный отпечаток пальца. – Ты всегда звала меня танцевать, когда слышала эту песню, Йен.
– Что? – Пытаясь скрыть удивление, вызванное чужим именем, миссис Кхань взяла стакан с водой и медленно приложилась к нему. – Когда мы вообще танцевали?
Профессор не ответил: грянул припев, и это подняло его на ноги. Он уже шагнул к паркетной танцплощадке, но миссис Кхань успела схватить мужа за полы серого пиджака и решительно потянула его назад.
– Не надо! – твердо сказала она. – Сядь!
Обиженно посмотрев на нее, профессор подчинился. Миссис Кхань чувствовала на себе взгляды соседей по столу. Она замерла, тщетно пытаясь вспомнить женщину по имени Йен. Может, это всего лишь старая знакомая, о которой у профессора раньше не было повода заговорить, или его бабушка по материнской линии (миссис Кхань никогда ее не видела и даже забыла, как ее звали), или какая‑нибудь учительница из начальной школы, его детская любовь? Узнав диагноз мужа, миссис Кхань поняла, что нужно готовить себя ко многому, но она не была готова к тому, что из его головы станут выныривать незнакомки.
– Песня почти кончилась, – сказал профессор.
– Дома потанцуем, ладно? Я тебе обещаю.
Несмотря на свою болезнь – а может быть, как раз из‑за нее, – профессор настоял, что на обратном пути сам сядет за руль. Сначала миссис Кхань не отпускало напряжение, но он вел машину, как всегда, неторопливо и осторожно. Все было хорошо, пока профессор не повернул на Голден-Уэст не направо, а налево, к колледжу, откуда он уволился прошлой весной. После переезда в Америку он не смог найти себе работу по специальности и вместо занятий океанографией стал преподавать вьетнамский. Все последние двадцать лет он читал лекции студентам, скучающим под флуоресцентными лампами. Может быть, среди них была девушка по имени Йен? При этой мысли к горлу миссис Кхань подкатила боль, которую она сначала приняла за изжогу. Только чуть позже она сообразила, что это ревность.
Внезапно профессор затормозил. Миссис Кхань уперлась рукой в приборную доску и приготовилась к тому, что ее опять назовут этим именем, но профессор лишь развернул машину на сто восемьдесят градусов, а когда они поехали в нужном направлении, спросил укоризненно: «Почему ты не сказала, что мы едем не туда?» Глядя, как на всех светофорах перед ними, точно по волшебству, загорается зеленый, миссис Кхань вдруг осознала, что не может ответить на этот вопрос даже себе.
На следующее утро, когда миссис Кхань готовила поздний завтрак их старшему сыну, который решил навестить родителей, в кухню вошел профессор, умытый и чисто выбритый. Он уселся за стол, развернул газету и принялся выборочно читать заголовки. Только после того как он закончил, она стала рассказывать ему о событиях вчерашнего вечера. Он просил ее сообщать обо всех странностях в его поведении, и она уже дошла до эпизода с песней, когда ее остановил поникший вид мужа.
– Ничего страшного, – сочувственно сказала она. – Ты ни в чем не виноват.
– Но ты представляешь меня на танцплощадке? В моем‑то возрасте… – Профессор скатал газету и для убедительности пристукнул ею по столу. – И в моем состоянии…
Достав из кармана рубашки маленький голубой блокнотик, профессор удалился в патио, чтобы записать свой очередной промах, и тут пришел Винь. Он работал санитаром в окружной больнице и после ночной смены еще не успел снять свою зеленую форму – хоть и свободная, она не скрывала его рельефных мускулов. Ах, если бы он заглядывал к родителям так же часто, как в спортзал! – подумала миссис Кхань. В глубокую ложбинку на груди сына она легко могла бы вложить ладонь, а ее ноги в самом толстом месте были тоньше его бицепсов. Он вынул из‑под мышки объемистый пакет в грубой почтовой бумаге и прислонил его к шпалере за спиной отца. Профессор сунул блокнот в карман и указал ручкой на пакет.
– Что нам? – спросил он. Пока миссис Кхань ставила на столик яйца по‑бенедиктински, Винь развернул упаковку и показал им картину в тяжелой золоченой раме, вызывающей в памяти Европу девятнадцатого века.
– Обошлась мне на Донгкхой в сотню долларов, – сказал он. На днях он вернулся из Сайгона, куда ездил в отпуск. – А рама здешняя – там дешевле, но тащить не хотелось.
Профессор наклонился к картине и прищурился.
– Было время, когда эта улица называлась Тудо, – грустно заметил он. – А еще раньше рю Катина.
– Я надеялся, что ты вспомнишь, – сказал Винь, усаживаясь за столик рядом с матерью. Миссис Кхань могла определить, что на картине нарисована женщина, причем левый глаз у нее зеленый, а правый – красный, но гораздо более странными выглядели ее плоские руки и туловище. Художник изобразил ее похожей не столько на реального человека, сколько на куклу, вырезанную из бумаги и приклеенную к объемному стулу.
– В одном новом исследовании установили, что картины Пикассо способны стимулировать таких, как Ба.
– Неужели? – Профессор протер очки салфеткой. Миссис Кхань уже привыкла к зрелищу, которое видела сейчас у него за спиной: над их задним двором маячил полукруглый съезд с автострады, по которой Винь должен был вернуться к себе в Лос-Анджелес, в часе пути от их дома. Порой ее сыновья проводили здесь целые дни, определяя марки и модели проезжающих мимо автомобилей, словно орнитологи, подмечающие разницу между юнко и воробьями. Но это было давным-давно, подумала она, а теперь Винь – гонец, которого отрядили к ним пятеро остальных детей.
– Мы считаем, что тебе надо уйти из библиотеки, Ма, – сказал он, взявшись за нож и вилку. – Будем каждый месяц присылать вам деньги – столько, чтобы хватило на все счета. Ты и домработницу сможешь нанять себе в помощь. И садовника!
Миссис Кхань сама спланировала свой садик и прекрасно обходилась в нем без всяких помощников. По периметру росла хурма, а в центре, окаймленном подковообразной лужайкой, были разбиты пышные клумбы с бледно-зеленым кориандром, душистым базиликом и тайским чили. Она приправила свою яичницу тремя щепотками перца, сделав паузу, чтобы в ее голосе не проскользнуло раздражение, и только потом сказала:
– Я люблю возиться в саду.
– Садовники-мексиканцы много не берут, Ма. А помощь тебе все равно понадобится. Ты должна быть готова к худшему.
– Нам приходилось гораздо хуже, чем вам, – огрызнулся профессор. – Мы готовы ко всему.
– И я еще не такая старая, чтобы увольняться, – добавила миссис Кхань.
– Не упрямься. – Винь говорил совсем не как тот парень, который в четырнадцать лет вдруг стал чужаком в родном доме и принялся тайком убегать по ночам к своей девушке, американке, красившей ногти в черный цвет, а волосы в фиолетовый. Профессор пресек его ночные вылазки, заколотив окна гвоздями, но Винь решил эту проблему, удрав вместе с девушкой и женившись на ней вскоре после окончания средней школы. «Я люблю ее! – кричал Винь матери по телефону из Лас-Вегаса. – Но что ты в этом понимаешь!» Миссис Кхань выдали замуж по договоренности между женихом и ее отцом, и порой она жалела, что рассказала об этом сыну.
– Эта зарплата тебе не нужна, – сказал Винь. – А вот Ба ты дома понадобишься.
Миссис Кхань отодвинула тарелку с почти нетронутыми яйцами. Она не собиралась выслушивать советы от того, чей брак продержался меньше трех лет.
– Дело не в деньгах, Кевин.
Винь вздохнул: мать называла его американским именем, когда сердилась.
– Поможешь Ба? – сказал он, кивая на отца, испачкавшего себе рубашку голландским соусом.
– Ну вот! – воскликнул профессор, вытирая пятно пальцами. – Это все потому, что ты меня расстроил!
Винь вздохнул снова, но миссис Кхань, обмакивая салфетку в стакан с водой, так и не посмотрела на него. Интересно, думала она, помнит ли он, как через три года после конца войны они сбежали из Вунгтау на ветхом, перегруженном рыбацком суденышке – вся их семья, включая пятерых его братьев и сестер, и еще шестьдесят человек? На четвертый день и он, и остальные дети перегрелись на солнце, плакали и просили пить, но напоить их было нечем. Тем не менее она каждое утро умывала и причесывала их, смачивая им волосы морской водой и слюной. Она учила детей, что приличия необходимо соблюдать даже в беде и что страх матери не настолько силен, чтобы помешать ей любить их.
– Не волнуйся, – сказала она. – Пятно отстирается.
Наклонившись, чтобы почистить профессору рубашку, миссис Кхань заодно пригляделась и к картине. Ей не понравилась ни она сама, ни золоченая рама, на ее вкус слишком вычурная и к тому же чересчур старомодная. Несоответствие между рамой и картиной только подчеркивало самую неприятную особенность последней – то, как глаза женщины смотрят с одной стороны лица. От этих глаз миссис Кхань стало так не по себе, что позже, когда Винь уехал домой, она отнесла картину в кабинет профессора и оставила там на полу, повернув к стене.
Вскоре после визита сына профессор перестал ходить на воскресную мессу. Миссис Кхань тоже оставалась дома, и теперь они виделись с друзьями все реже и реже. Она почти никуда не ездила – только по магазинам или в свою библиотеку в Гарден-Гроув, где никто не знал о болезни профессора. У нее был неполный рабочий день, и ей нравилось разбирать и приводить в порядок обширную коллекцию вьетнамских книг и фильмов. Ее приобрели для обитателей Маленького Сайгона – до него было рукой подать, и если оттуда кто‑нибудь приходил, его отправляли к миссис Кхань. Она всегда отвечала на вопросы посетителей с удовольствием – ей нравилось сознавать, что она кому‑то нужна, пусть и на очень короткое время.
В полдень ее смена заканчивалась, и при мысли о возвращении домой на нее всегда накатывал ужас. Она стыдилась этого и пыталась искупить свою вину, нарочито весело прощаясь с другими библиотекаршами, а дома энергично принимала все предписанные врачами меры предосторожности, словно могла предотвратить неизбежное упорным трудом. Она пометила дорогу из спальни в туалет флуоресцентной желтой лентой, чтобы профессор не заблудился ночью, а на двери туалета, на уровне глаз, приклеила плакатик со словом «СПУСТИ!». Еще она сочинила несколько инструкций и стратегически распределила их по дому, чтобы напоминать профессору, в каком порядке он должен одеваться, что класть в карманы перед уходом и в какое время дня принимать пищу. Но не она, а ее муж вызвал слесаря и попросил его установить на окнах решетки. «Ты же не хочешь, чтобы как‑нибудь ночью я сбежал, – уныло сказал профессор, уткнувшись лбом в железные прутья. – Да и я не хочу».
Более серьезной проблемой для миссис Кхань было то, что вместо профессора домой приходит незнакомец. Ее муж никогда не отличался склонностью к романтике, а этот незнакомец после одной из дневных прогулок (профессор решительно не желал, чтобы она его сопровождала) принес с собой красную розу в пластиковой трубке. Раньше профессор ни разу не дарил жене цветов, выбирая взамен более долговечные подарки вроде книг на самые разные темы – например, о том, как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей, или о расчете подоходного налога. Их он преподносил ей при каждом удобном случае, но недавно вдруг удивил ее сборником рассказов писателя, о котором она ничего не слышала. И даже тут он слегка промахнулся, поскольку она отдавала предпочтение романам. Она никогда не читала подаренные им книги дальше заглавий – ей хватало ее собственного имени, выведенного изящным почерком мужа под именем автора. Но если в каллиграфии профессор практиковался всю жизнь, то ему и в голову не приходило баловать жену розами. И когда он с поклоном протянул ей цветок, можно было подумать, что ему скрутило живот.
– Кому это? – спросила она.
– А тут есть кто‑то еще? – Для пущей убедительности профессор встряхнул розу, и один из ее лепестков, побуревших по краям, отвалился. – Это тебе.
– Очень красивая. – Она неохотно взяла розу. – Где ты ее раздобыл?
– У мистера Эстебана. Еще он хотел продать мне апельсинов, но я сказал, что у нас свои.
– А кто же я? – поинтересовалась она. – Как меня зовут?
Он прищурился.
– Йен, конечно.
– Конечно. – Прикусив губу, она подавила желание оторвать у розы венчик. Потом поставила ее в вазу на обеденный стол – ради профессора, но через час, когда она подала еду, он уже забыл, что купил ее. С аппетитом поглощая тигровые креветки, поджаренные на гриле, и тофу в соусе из черной фасоли, он оживленно говорил об открытке, которую они только что получили от старшей дочери, работающей в мюнхенском отделении «Американ экспресс». Сначала миссис Кхань внимательно изучила фотографию Мариенплац и только после этого перевернула открытку и прочла несколько строк на обороте. В них дочь обращала внимание родителей на странное отсутствие голубей.
– Мелочи часто застревают в голове, когда путешествуешь, – заметил профессор, приступая к третьему блюду – супу из горькой тыквы. Дети так к нему и не привыкли, но профессору с миссис Кхань он напоминал об их собственном детстве.
– Например?
– Цена сигарет, – сказал профессор. – Когда я вернулся в Сайгон после учебы, то уже не мог покупать себе «Голуаз», как раньше. Они стали казаться слишком дорогими. Что поделаешь – импорт!
Она грустно прислонила открытку к вазе. Когда‑то они с профессором собирались после его выхода на пенсию объездить все самые знаменитые города мира. Единственным видом отдыха, который миссис Кхань для себя исключала, были морские круизы. Вода в большом количестве вызывала у нее страх. Она так боялась утонуть, что даже перестала принимать ванну, а когда мылась под душем, поворачивалась к струям спиной.
– Так зачем ты ее купила? – спросил профессор.
– Открытку?
– Нет, розу.
– Я ее не покупала. – Миссис Кхань тщательно подбирала слова, чтобы не слишком расстроить профессора, но ей не хотелось ему подыгрывать: пусть знает, что он сделал. – Это ты купил.
– Я? – изумился профессор. – Ты уверена?
– Абсолютно, – сказала она с удовлетворением, неожиданным для нее самой.
Профессор не заметил ее интонации. Он только вздохнул и вынул из кармана голубой блокнот.
– Будем надеяться, что это не повторится, – пробормотал он себе под нос.
– Думаю, вряд ли. – Миссис Кхань встала, чтобы убрать посуду. Убежденная, что роза предназначалась той, другой женщине, она все же хотела скрыть раздражение. На пороге кухни шаткая пирамида из четырех тарелок, супницы и пары бокалов вдруг оказалась для нее слишком тяжела. Фарфор разбился вдребезги на кафельном полу, зазвенели вилки и ложки, и профессор закричал из столовой:
– Что такое?
Миссис Кхань замерла, глядя на осколки супницы у своих ног. Среди них, в лужице бульона, мокли три тыквенных кругляша с начинкой из свинины.
– Ничего! – крикнула она. – Я уберу.
Вечером, когда профессор заснул, она поднялась к нему в кабинет. Картина, которую она оставила у его письменного стола, теперь была повернута лицом наружу. Миссис Кхань вздохнула. Если он так и будет поворачивать ее обратно, надо хотя бы поменять ей раму на что‑нибудь более современное и подходящее. Она присела за стол между двумя стеллажами с несколькими сотнями книг на вьетнамском, французском и английском. Он хотел, чтобы книг у него было больше, чем он когда‑нибудь сможет прочесть, и это желание усилилось после бегства из Вьетнама, откуда они не смогли увезти прежнюю коллекцию. На столе тоже лежали десятки разнокалиберных книг, и миссис Кхань пришлось разгрести их, чтобы найти блокноты с записями профессора обо всех ошибках, совершенных им за последние месяцы. Он посолил кофе и положил в суп сахар; когда позвонил телемаркетолог, он согласился купить пятилетнюю подписку на «Космополитен» и журнал для любителей стрелкового оружия; однажды он сунул кошелек в морозильник, превратив его содержимое в твердую валюту – так он пошутил, когда она его там обнаружила. Но никаких упоминаний о Йен не было, и, немного поколебавшись, миссис Кхань написала под последней заметкой: «Сегодня я назвал свою жену именем «Йен». – Она старательно воспроизвела завитки, характерные для почерка профессора, убеждая себя, что вносит эту поддельную запись для его же блага. – Больше такое не должно повториться».
На следующее утро профессор приподнял свою чашку с кофе и попросил: «Йен! Передай, пожалуйста, сахар». Через день, когда она подстригала ему в ванной волосы, спросил: «Что сегодня по телевизору, Йен?» Он называл ее именем другой женщины снова и снова, и вопрос, кто это такая, мучил ее целыми днями. Возможно, Йен была его детской любовью или студенткой, вместе с которой он учился в Марселе, или даже второй женой в Сайгоне – он мог посещать ее по дороге из университета в те долгие предвечерние часы, когда якобы сидел у себя в кабинете, проверяя студенческие работы. Каждый раз, когда он путал ее с той женщиной, она писала об этом в его дневниках, но наутро он прочитывал ее фальшивые записи без всякого результата и вскоре опять называл ее Йен, пока ей не стало казаться, что она не выдержит и расплачется, если еще раз услышит это имя.
Скорее всего, эта женщина – просто фантазия, возникшая в расстроенном мозгу профессора, сказала она себе, застав его голым ниже пояса: он стоял на коленях у ванны и яростно оттирал свои штаны и нижнее белье под струей горячей воды. Обернувшись, профессор рявкнул через плечо: «Уйди!» Она отскочила, с перепугу хлопнув дверью. Никогда еще профессор не допускал такой потери контроля над собой и никогда не кричал на нее, даже в их первые дни в Южной Калифорнии, когда они покупали еду по льготным талонам, снимали дешевое жилье со скидкой и носили одежду с чужого плеча, собранную для них прихожанами церкви Сент-Олбанс. Это и есть настоящая любовь, думала она, – не задаривать розами, а каждый день ходить на работу и ни разу не пожаловаться, что ты вынужден преподавать вьетнамский как «унаследованный язык» иммигрантам и беженцам, которые уже знают его и просто хотят получить галочку за легкий курс.
Даже в самый страшный отрезок их жизни, когда они блуждали по лазурной океанской пустыне, простирающейся вокруг без конца и края, профессор не позволял себе повышать на нее голос. На пятый вечер единственными звуками, кроме плеска волн о борта, было хныканье детей и бормотание взрослых, молящихся Богу, Будде и своим предкам. Профессор не молился. Вместо этого он стоял на носу корабля, точно на кафедре, и успокаивал детей, сгрудившихся у его коленей в поисках защиты от вечернего ветра. «Этого не видно даже при дневном свете, – говорил он, – но сейчас мы с вами плывем прямиком к Филиппинам. Нас несет течение, которое было здесь испокон веков». Он повторял эту выдумку так часто, что даже миссис Кхань позволила себе в нее поверить – и верила вплоть до вечера седьмого дня, когда вдалеке наконец показалась скалистая полоса чужого берега. На скалах над каймой мангровых зарослей лепились хижины рыбацкого поселка, сооруженные будто бы из прутьев и травы. Увидев землю, миссис Кхань кинулась профессору на шею, перекосив ему очки, и бурно зарыдала, впервые на глазах у своих изумленных детей. Мысль, что все они выживут, привела ее в такой восторг, что у нее невольно вырвалось: «Я люблю тебя!» Такого она никогда не говорила прилюдно, да и наедине с профессором едва ли, и он, смущенный хихиканьем детей, только улыбнулся и поправил очки. Его смущение лишь усугубилось, когда они добрались до земли и местные жители сказали им, что это побережье Восточной Малайзии.
По какой‑то причине профессор никогда не говорил о днях, проведенных в море, хотя вспоминал очень многое из того, что они пережили вместе, включая события, о которых она сама ничего не помнила. Чем больше она его слушала, тем сильнее становились ее опасения за собственную память. Возможно, они и вправду ели дуриановое мороженое, сидя в ротанговых креслах на веранде усадьбы, принадлежавшей владельцам чайной плантации. Но могли ли они кормить бамбуковыми побегами ручных оленей в сайгонском зоопарке? Действительно ли на центральном рынке их пытался обчистить карманник, шелудивый беженец из разбомбленной деревни?
Весна понемногу перетекала в лето. Миссис Кхань все реже и реже подходила к телефону и в конце концов выключила звонок, так что и профессор перестал на него реагировать. Она боялась, что кто‑нибудь попросит позвать ее, а муж скажет: «Кого?» Еще более тревожной была перспектива, что он заговорит с друзьями или детьми о Йен. Когда из Мюнхена позвонила дочь, миссис Кхань сказала: «Ба чувствует себя неважно», однако в детали вдаваться не стала. С Винем она говорила откровеннее, понимая, что все, услышанное от нее, он передаст остальным детям по электронной почте. Всякий раз, когда он оставлял ей сообщение, она слышала на заднем плане другие звуки: или бубнил телевизор, или сигналили машины, или масло шипело на сковородке. Он звонил ей по сотовому, только когда делал что‑нибудь еще. Несмотря на всю ее любовь к сыну, он казался ей малосимпатичным человеком; она не скрывала этого от себя и огорчалась вплоть до того дня, когда перезвонила ему и он спросил: «Ну что, решила? Будешь увольняться?»
– Тебе что, снова все объяснять? – Она туго намотала на палец телефонный шнур. – Я никогда не уволюсь.
Повесив трубку, она вернулась к прежнему занятию – менять простыни, которые профессор обмочил прошлой ночью. Голова у нее гудела от недосыпа, спина болела от домашних трудов, а душу точило беспокойство. С наступлением ночи профессор не давал ей спать разговорами о том, как мистраль продувает насквозь узкие кривые улочки Лепанье (на одной из них, в полуподвале, он жил в свои марсельские годы) или как усыпляюще действует скрип сотни ручек во время письменного экзамена. Он говорил, а она разглядывала тусклые блики фонарей на потолке и вспоминала яркую Луну над Южнокитайским морем – при ее свете она даже в полночь видела испуг на лицах своих детей. Как‑то раз она считала, сколько машин проехало по улице, прислушивалась к рокоту их моторов и мечтала заснуть, и вдруг профессор тронул ее в темноте за руку. «Закрой глаза, – мягко сказал он, – и ты услышишь, как шумит океан».
Миссис Кхань закрыла глаза.
Пришел и ушел сентябрь. Миновал октябрь, и с восточных гор задули ветра Санта-Ана. Стремительные, как движение на скоростной автомагистрали, они ломали стебли египетского папируса, который она посадила в глиняных горшках рядом со шпалерами. Она больше не отпускала профессора гулять одного и ходила за ним следом, но так, чтобы он не заметил: метрах в пяти, придерживая шляпку, чтобы ее не сдуло. Когда ветер стихал, они выходили в патио и читали. В последние месяцы профессор взял привычку читать медленно и вслух. С каждым днем он читал все громче и медленнее и как‑то под вечер, в ноябре, остановился посреди фразы так надолго, что тишина выдернула миссис Кхань из тисков последнего романа Чиун Яо.
– В чем дело? – спросила она, закрыв книгу.
– Я пытаюсь прочесть эту фразу уже пять минут, – сказал профессор, не отрывая взгляда от страницы. Он поднял глаза, и миссис Кхань увидела в них слезы. – Я схожу с ума, да?
С тех пор она стала читать ему в свободное время. Он выбирал книги на научные темы, для нее совершенно неинтересные. Она умолкала, когда он начинал говорить о прошлом: как он волновался при первой встрече с ее отцом, во время которой она сидела на кухне, дожидаясь, пока ее представят; как на их свадьбе он чуть не упал в обморок из‑за жары и тесного галстука; как три года назад они вернулись в Сайгон и не сразу нашли свой старый дом на улице Фантханьзян, потому что ее переименовали в Дьенбьенфу. Сменив хозяев, Сайгон сменил и названия, но они не могли заставить себя называть его Хошимином. Таксист, который привез их из гостиницы к дому, тоже предпочитал старый вариант, хотя этот молодой парень не мог помнить то время, когда город звался Сайгоном официально.
Они припарковались за два дома от своего прежнего жилища и не стали вылезать из машины, чтобы случайно не наткнуться на его нынешних обитателей: после захвата власти коммунистами его заняли какие‑то партработники. Увидев, как плохо эти чужаки ухаживают за домом, они с профессором едва смогли унять нахлынувшие на них гнев и тоску. При свете единственного фонаря на стенах были видны ржавые потеки – это плакала под муссонными дождями железная решетка веранды. Пока они сидели, слушая, как скрипят по стеклу дворники, мимо проехал на велосипеде запоздалый массажист; чтобы возвестить местным жителям о своем появлении, он встряхивал стеклянную бутылку с галькой.
– Ты сказала мне, что это самый одинокий звук на свете, – добавил профессор.
Прежде чем он погрузился в воспоминания, она читала ему биографию де Голля и до сих пор держала палец на последнем прочитанном слове. Ей не хотелось думать об утраченном доме, и она не помнила, чтобы говорила что‑нибудь подобное.
– Дворники или бутылка? – спросила она.
– Бутылка.
– Тогда мне так показалось, – солгала она. – Я не слышала этого звука много лет.
– Мы его часто слышали. В Далате. – Профессор снял очки и протер их платком. Когда он ездил на этот горный курорт как участник конференции, она была беременна и потому осталась в Сайгоне. – По вечерам ты всегда ела мороженое на улице, – продолжал он. – Но в тропиках трудно есть мороженое, Йен. Разве что в комнате с кондиционером, иначе не успеваешь получить удовольствие.
– От молочных продуктов расстраивается желудок.
– Если берешь стаканчик – оно быстро превращается в суп. Если рожок – течет по руке. – Он с улыбкой повернулся к ней, и она увидела в уголках его глаз клейкие капельки слизи. – Ты обожала эти шоколадные рожки, Йен. Просила меня держать их, пока ты ешь, чтобы самой не запачкать руку.
В саду зашелестела бугенвиллея – возможно, первый признак возвращения Санта-Аны. Тон ее голоса поразил и ее саму, и профессора, который уставился на нее, разинув рот.
– Это не мое имя. Я не та женщина, кто бы она ни была, если она вообще существует.
– Что? – Профессор медленно закрыл рот и снова надел очки. – Тебя зовут не Йен?
– Нет, – сказала она.
– Тогда как?
Она не была готова к этому вопросу: ее волновало лишь то, что муж зовет ее чужим именем. Общаясь между собой, они предпочитали ласковые прозвища – она звала его Ань, он ее Эм, а при детях они называли друг друга Ма и Ба. Свое настоящее имя она обычно слышала только от друзей, родственников и чиновников или из собственных уст, когда представлялась незнакомцу – в известном смысле это происходило и сейчас.
– Меня зовут Са, – сказала она. – Я твоя жена.
– Правильно. – Профессор облизал губы и вынул блокнот.
Вечером, когда они легли спать и его дыхание выровнялось, она включила ночник и, перегнувшись через мужа, достала блокнот, прислоненный к будильнику. Его почерк превратился в такие каракули, что ей пришлось дважды внимательно пройтись глазами по зигзагам и закорючкам, которыми была заполнена страница с загнутым уголком. Внизу она с трудом разобрала следующее: «Положение ухудшается. Сегодня она заявила, что я назвал ее чужим именем. Надо смотреть за ней получше… – тут она лизнула палец и перевернула страницу, – потому что она, видимо, уже не помнит, кто она такая». Миссис Кхань резко захлопнула блокнот, но ее муж, свернувшийся калачиком, даже не шевельнулся. Из-под одеяла попахивало потом и серой. Если бы не его спокойное дыхание и тепло, исходящее от его тела, профессора можно было бы принять за мертвого, и на одно мгновение, мимолетное, как дежавю, ей захотелось, чтобы он и вправду умер.
В конце концов у нее не осталось выбора. На работе для нее устроили прощальную вечеринку – как полагается, с тортом и подарком на память. Там знали, что она мечтает объездить весь свет, и ей преподнесли коробку с набором путеводителей. Она повертела их в руках, полистала и едва не заплакала; коллеги решили, что она просто расчувствовалась. По дороге домой, везя на заднем сиденье коробку путеводителей и купленный утром пакет подгузников для взрослых, она изо всех сил пыталась подавить в себе ощущение, что книга ее жизни закрывается.
Отворив входную дверь, она позвала профессора по имени, но услышала лишь бульканье пузырьков в аквариуме. Не найдя его ни в одной из спален и ни в одном из туалетов, она отнесла коробку с книгами и подгузники к нему в кабинет. На его кресле в гостиной лежал открытый спортивный журнал, на кухне стояла недоеденная баночка яблочного пюре, а на заднем дворе валялся шенилловый плед, которым он прикрывал колени в прохладную погоду. На столике в патио в его чашке с чаем плавал лепесток бугенвиллеи, похожий на игрушечный кораблик.
В панике она чуть не позвонила в полицию. Но так рано они бы ничего не сделали; ее попросили бы перезвонить через день-два. Виня она тоже оповещать не стала, потому что не хотела услышать его «Я же тебе говорил!». Тогда ее захлестнула волна горького сожаления; она винила себя в том, что была так эгоистична. Но за годы работы библиотекаршей она привыкла спокойно и трезво подходить к решению любой проблемы и вернулась в автомобиль с твердым намерением найти профессора. Опустив стекла с обеих сторон, она сначала объехала свой квартал, а потом двинулась дальше кругами, все увеличивая их радиус. В ближнем парке, где они с профессором часто гуляли, никого не было, если не считать белок, которые гонялись друг за дружкой в ветвях дуба. На тротуарах она не видела ни прохожих, ни бегунов; только на углу стоял чахлый человечек в клетчатой рубашке и замызганной бейсбольной кепке. Он продавал розы в пластиковых ведерках и апельсины в ящиках. Когда она назвала его мистером Эстебаном, глаза у него расширились; когда она спросила, не проходил ли здесь профессор, он виновато улыбнулся и сказал: No hablo inglés. Lo siento.
Пустившись обратно по тому же маршруту, она заново прочесала все улицы, переулки и тупики. Она высовывалась из окошка и звала профессора по имени – сначала негромко, чтобы не привлекать лишнего внимания, а потом во весь голос. «Ань Кхань! – кричала она. – Ань Кхань!» Несколько занавесок в окнах шевельнулись, а из нескольких проезжавших мимо машин на нее глянули с любопытством, но профессор так и не выскочил из‑за чьей‑нибудь живой изгороди и не вышел из чужой двери.
Она вернулась домой, только когда стемнело. Едва переступив порог, она почуяла запах газа. Чайник стоял на плите, но конфорка под ним не горела. Она ринулась бегом. Выключив газ, заметила, что стеклянные двери в патио, которые она закрывала перед уходом, слегка приоткрыты. В столе на кухне лежал длинный увесистый фонарь, и тяжесть алюминиевого цилиндра в руке подействовала на нее успокаивающе. Но, осторожно приблизившись к дверям и включив лампы в патио и садике, она увидела лишь свои плодовые деревья и красный блеск чилийских перцев.
Из открытой двери кабинета в коридор струился свет. Тихонько подкравшись туда и заглянув за косяк, она увидела профессора. Он стоял спиной к ней и лицом к полке, где она держала свои журналы и книги, которые он дарил ей в течение многих лет, а у его ног была ее коробка с путеводителями. Профессор опустился на колени, взял из коробки книгу и поднялся, чтобы поставить ее на полку. Затем повторил те же движения. Книги перекочевывали наверх одна за другой. «Загадки Таити и Французской Полинезии». «Гавайи» Фроммера. «Карибы – в погоне за чудесами». Над каждой книгой он бормотал что‑то невнятное, словно силился прочесть названия на корешках. «Самое важное о греческих островах». «Иерусалим и Святая земля». «Культуры народов мира: Япония». «По романтическим уголкам Италии»… Он прикасался к обложке каждой книги очень бережно, с огромной нежностью, и она поняла, как понимала уже не раз, что главной любовью его жизни была не она.
Поставив последнюю книгу, профессор обернулся. При виде жены на его лице появилось то же самое выражение, что и сорок лет назад при их первой встрече, когда она вошла в гостиную отцовского дома и увидела его, нервно моргающего, бледного от волнения. «Кто ты?» – воскликнул он и поднял руку, точно заслоняясь от удара. Сердце у нее колотилось, дышать было тяжело. Сглотнув, она почувствовала, как пересохло во рту, но ладони при этом слегка взмокли. Она вдруг осознала, что это в точности те же ощущения, какие возникли у нее в тот первый раз при виде незнакомца в белом полотняном костюме, морщинистом из‑за высокой влажности, с соломенной шляпой, зажатой локтем.
– Да это же я, – сказала она. – Йен.
– Ох. – Профессор опустил руку. Потом грузно осел в кресло, и она увидела, что его туфли облеплены глиной. Пока она шла по ковру к книжной полке, он провожал ее взглядом исподлобья, и вид у него был совсем измученный. Она собиралась взять «Укромные улочки Парижа», чтобы почитать на ночь, но когда он закрыл глаза и бессильно откинулся на спинку кресла, стало ясно, что он уже никуда не поедет. Так же, как и она. Отказавшись от своего первоначального замысла, она поняла, что ее не привлекают ни пособия по самосовершенствованию, ни практические руководства. Потом заметила гладкий тоненький корешок так ни разу и не раскрытого сборника рассказов.
«Короткий рассказик, – решила она, – длиннее ничего и не надо».
Опустившись около него на ковер, она обнаружила, что сидит рядом с картиной. Она повернулась спиной к женщине с двумя глазами на одной стороне лица и пообещала себе, что завтра обязательно отдаст ее в мастерскую сменить раму. Открывая книгу, она чувствовала, как эта женщина заглядывает ей через плечо и читает ее имя, выведенное четким почерком профессора прямо под именем автора. Она задумалась: что она знает о любви? Наверное, немного, но достаточно, чтобы понимать: то, что она сделает для него сегодня, она сделает и завтра, и послезавтра, и на следующий день. Она будет читать ему вслух с первой строки. Будет читать спокойно и неторопливо, до самого конца. Будет читать так, словно важна каждая буква, страницу за страницей и фразу за фразой.
Перевод Владимира Бабкова