В 1960-е годы с приходом Гарольда Хейза в Esquire началась эпоха «новой журналистики». Название это придумал Том Вулф, и вместе с ним в журнале печатались Норман Мейлер, Майкл Герр, Гай Тализ — последнего Вулф окрестил отцом новой журналистики.
Самым известным его материалом стал очерк «Фрэнк Синатра простудился», однако сам Тализ считает, что лучше всего ему удался портрет Олдена Уитмена, составителя некрологов в газете The New York Times.
«Из-за Уинстона Черчилля у тебя был сердечный приступ», — сказала жена составителя некрологов, но ее муж, скромный невысокий человек с трубкой и в роговых очках, покачал головой и очень мягко возразил: «Нет, это случилось не из-за Черчилля». «Тогда из-за Томаса Элиота», — быстро поправилась она шутливым тоном, потому что они ужинали в тесном дружеском кругу в Нью-Йорке и остальных явно забавлял этот спор. «Нет, — снова возразил автор некрологов так же мягко, как и раньше, — и не из-за Элиота».
Если его и покоробил разговор, затеянный женой, этот намек на то, что сочинение пространных некрологов для The New York Times в крайне жесткие сроки могло подтолкнуть ее мужа к собственной могиле, он ничем этого не показал, даже не повысил голос. Впрочем, он редко позволяет себе такую несдержанность. Только однажды Олден Уитмен повысил голос на Джоанну — так зовут эту моложавую брюнетку, его теперешнюю жену, — и в тот раз он сорвался на крик. Сейчас Олден уже не помнит в точности, почему он кричал. Ему смутно помнится, что он искал дома какую-то вещь, которую Джоанна якобы куда-то засунула, но он подозревает, что она была тогда ни в чем не виновата. И хотя произошло это больше двух лет назад и длилось всего несколько секунд, его по-прежнему гложет досада: это был редкий случай, когда он действительно потерял над собой контроль. Но с тех пор он остается спокойным и предсказуемым — каждый день встает спозаранку, когда Джоанна еще спит, и отправляется на кухню, чтобы заварить ей кофе, а себе чай. Потом час или около того сидит у себя в кабинете, покуривает трубку, прихлебывает чай и просматривает газеты, слегка поднимая брови над каждой заметкой о том, что такой-то государственный деятель вдруг захворал или такой-то диктатор перестал появляться на публике.
В начале девятого он надевает один из двух-трех костюмов, висящих у него в шкафу, и на ходу поправляет перед зеркалом галстук-бабочку. Красавцем его не назовешь. Его простое, довольно-таки круглое лицо почти всегда выглядит серьезным, чтобы не сказать кислым, а в густых русых волосах, хотя ему уже пятьдесят два, нет и намека на седину. За очками в роговой оправе прячутся маленькие — очень маленькие — голубые глаза, в которые он каждые три часа закапывает пилокарпин (у него глаукома, и за ней надо следить), а из-под пышных рыжеватых усов большую часть дня торчит трубка, крепко зажатая между двумя рядами искусственных зубов.
Олден Уитмен скончался 4 сентября 1990 года в возрасте 77 лет. Его некролог вышел в The New York Times 5 сентября.
Его настоящие зубы, все тридцать два, были выбиты или безнадежно повреждены тремя крепкими парнями — это случилось в 1936 году, ночью, в одной из подворотен его родного города Бриджпорта в штате Коннектикут. 23-летний и полный творческого азарта, он всего год как окончил Гарвард, а напавшая на него троица, очевидно, не разделяла взглядов, которые он защищал. Теперь Уитмен не держит зла на тех, кто лишил его зубов, признавая за ними право на свою точку зрения, да и о самой потере ничуть не жалеет. Зубы-то были сплошь с дуплами, говорит он, туда им и дорога.
Одевшись, Уитмен прощается с женой, но ненадолго. Она тоже работает в Times, и именно там в один весенний денек 1958 года он увидел ее впервые: она шла по огромному шумному залу отдела городских новостей на третьем этаже, одетая в платье с пейслийским узором, а в руках у нее были только что отпечатанные гранки, которые она принесла из женского отдела на девятом. Узнав, как ее зовут, он принялся слать ей по внутренней почте анонимные письма в желтых конвертах. Первое из них гласило: «В пейсли вы выглядите сногсшибательно» и было подписано: «Американская ассоциация любителей пейсли». Позже он раскрыл свое инкогнито, 13 мая они отправились ужинать в «Тегеран» на 44-й Западной улице и говорили до тех пор, пока метрдотель не предупредил их, что ресторан закрывается.
Уитмен покорил Джоанну в первую очередь своим удивительным сорочьим умом, этим кладезем невероятно пестрой и как будто бесполезной информации: он мог перечислить римских пап в прямом и обратном порядке, запросто называл всех возлюбленных и время царствования любого короля, знал, что Вестфальский мир заключен в 1648 году, а высота Ниагарского водопада составляет 167 футов, что змеи не мигают, что кошки привязываются к дому, а собаки, наоборот, к хозяину. Он регулярно выписывал New Statesman, Le Nouvel Observateur и чуть ли не все остальные журналы, которые продавались в ларьке на Таймс-сквер, прочитывал по две книжки в день и смотрел «Касабланку» с Богартом 36 раз. Джоанна поняла, что непременно встретится с Олденом снова — неважно, что она на шестнадцать лет его младше и дочка священника, а он атеист. 13 ноября 1960 года они поженились.
Покинув свою квартиру на двенадцатом этаже старого кирпичного здания на 116-й Западной улице, Уитмен неторопливо шагает в гору, к павильону метро на Бродвее. В это время дня тротуары кишат молодежью: хорошенькие студентки в тесных юбочках, прижимая к груди учебники, спешат на занятия в Колумбийский университет, длинноволосые юноши раздают листовки, ругающие американскую политику во Вьетнаме и на Кубе, — но в этом районе поблизости от Гудзона полно и напоминаний о человеческой бренности. Тут и мавзолей Гранта, и могилка четырехлетнего Сент-Клера Поллока, и памятники Лайошу Кошуту, губернатору Тилдену и Жанне д’Арк, церкви, больницы, мемориал пожарных, вывеска на бизнес-центре, гласящая: «Возмездие за грех — смерть», приют для женщин преклонных лет, двое стариков, соседей Уитмена... и тут же живет бывший составитель некрологов в Times, которого он сменил.
Когда Уитмен сидит в вагоне подземки, уносящем его в сторону Таймс-сквер, его мысли заняты смертью. В утренней газете сообщалось, что Генри Уоллес нездоров, что Билли Грэм наведывался в клинику Майо. До редакции еще десять минут пути; когда доберусь, думает Уитмен, пойду прямиком в газетный морг (это комната, где лежат все новостные вырезки и заготовки некрологов) и проверю, в каком состоянии материалы по его преподобию Грэму и бывшему вице-президенту Уоллесу (Уоллес умер через месяц-другой). Уитмен знает, что в газетном морге хранятся две тысячи предварительных некрологов, однако многие из них — скажем, на Джона Эдгара Гувера, Чарльза Линдберга и Уолтера Уинчелла — написаны давным-давно и требуют правки. Недавно президенту Джонсону удалили желчный пузырь, и заготовленный на него некролог был немедленно обновлен с учетом самых последних событий; такой же обработке подверглись некрологи Джозефа Патрика Кеннеди и папы Павла VI перед его приездом в Нью-Йорк. Для составителя некрологов нет ничего страшнее неожиданной кончины деятеля мирового масштаба. Чтобы довести до ума устаревший некролог, надо мигом превратиться в историка и за несколько часов оценить всю жизнь усопшего с максимальной ясностью, точностью и объективностью — а это задача не из легких.
В прошлом году, когда в Лондоне внезапно умер Эдлай Стивенсон, Уитмен — тогда он только начинал карьеру газетного отпевателя и очень старался не подкачать — узнал об этом по телефону от жены. Его прошиб холодный пот. Поскольку время было обеденное, он выскользнул из своего отдела и поднялся на лифте в кафетерий на одиннадцатом этаже. Но едва он уселся за столик, как его легонько похлопали по плечу, и сзади раздался голос одного из младших редакторов: «Ты скоро, Олден?»
Покончив с обедом, Уитмен спустился к себе и получил пластмассовую корзину, набитую папками с материалами по Эдлаю Стивенсону. Он разложил их на своем столе в тринадцатом ряду отдела городских новостей и принялся читать, переваривать, делать выписки, постукивая мундштуком трубки по своим зубным протезам: клик-клик. Наконец он повернулся к пишущей машинке. И вскоре абзац за абзацем потекли строки: «Эдлай Стивенсон был редкой фигурой в общественной жизни Америки — культурный, образованный, красноречивый и остроумный политик с карьерой, не омраченной поражениями, и авторитетом, возросшим на дипломатическом поприще». Статья вышла на четыре с половиной тысячи слов и могла бы получиться длиннее, будь на то время.
Это было непросто, но гораздо сложнее оказалось сочинить три тысячи слов в память о Мартине Бубере, еврейском философе, о котором он не знал практически ничего. К счастью, Уитмену удалось связаться по телефону с ученым, хорошо знавшим труды Бубера и его самого, и это вкупе с вырезками из газетного морга помогло завершить работу в срок. Но сам он был крайне недоволен результатом, и в ту ночь Джоанна слышала, как он бродит по квартире со стаканом в руке и насмешливо, презрительно бормочет себе под нос: «надувательство... верхоглядство... тьфу!» Наутро Уитмен отправился в редакцию, ожидая выговора. Вопреки этим ожиданиям, ему передали несколько телефонных поздравлений от нью-йоркских интеллектуалов, но вместо того, чтобы облегченно вздохнуть, Уитмен заподозрил их всех в неискренности.
Зато если известная личность умирает после того, как Уитмен составит ее некролог, он остается спокойным. Так было с Альбертом Швейцером, le Grand Docteur, которого он превознес за гуманизм и вместе с тем не постеснялся осудить за высокомерный патернализм. Так было с Уинстоном Черчиллем — над этой статьей в 20 тысяч слов работали несколько репортеров Times, включая Уитмена, и готова она была почти за две недели до кончины сэра Уинстона. Статьи в память об отце Дивайне, Ле Корбюзье и Т.С. Элиоте пришлось писать быстро, но в этих случаях Уитмен не волновался, поскольку был прекрасно знаком с жизнью и трудами всех троих, особенно Элиота, ибо его пригласили преподавать в Гарварде, когда Уитмен там учился. Этот некролог начинался словами: «Вот как кончится мир / Вот как кончится мир / Вот как кончится мир / Не взрыв но всхлип». А дальше Элиот представал перед читателями как весьма нетипичный поэт: «Ни в одежде его, ни в манерах не было ничего броского или странного, а во всем облике — ни капли романтического. Его не окружал таинственный ореол, он не бросал вокруг пламенеющих взглядов, и сердце его, насколько можно было судить со стороны, находилось на месте, предписанном анатомией». Именно тогда, когда Уитмен писал некролог Элиота, мальчишка-рассыльный положил ему на стол несколько телеграмм от поклонников творчества усопшего, и одним из этих поклонников оказался другой известный поэт, Луис Антермайер. Прочтя его телеграмму, Уитмен удивленно поднял брови. Он думал, что Антермайер умер.
Подобным профессиональным астигматизмом страдают многие составители некрологов. После того как они заранее напишут о ком-либо, им начинает казаться, что этот человек уже расстался с жизнью. Перейдя из помощников редактора на нынешнюю должность, Уитмен стал замечать, что мысленно переселил в мир иной некоторых из тех, кто еще жив или, по крайней мере, считается таковым по последним данным. К примеру, он вспоминает в прошедшем времени о профсоюзном деятеле Джоне Льюисе, о литераторах Э.М. Форстере и Флойде Делле, о Рудольфе Гессе и бывшем сенаторе от Род-Айленда Грине, о певице Рут Эттинг и пловчихе Гертруде Эдерле и так далее.
Уитмен признает за собой и более неприглядный грех: написав о ком-нибудь замечательный черновой некролог, он так гордится своим произведением, что не может дождаться, когда же эта знаменитость наконец умрет и он увидит свой шедевр напечатанным. Хотя это признание может показаться верхом цинизма, в защиту Уитмена следует сказать, что такие мысли возникают у большинства его коллег — даже по меркам отдела городских новостей это люди, мягко выражаясь, неординарные.
Предыдущий автор некрологов в New York World-Telegram & Sun Эдвард Эллис, сочинивший вдобавок книгу о самоубийцах, честно говорит, что ему бывает приятно наткнуться в The Telegram на написанный им впрок некролог, наконец-то дождавшийся своего часа.
Мистер Доу Генри Фонда из Associated Press с удовлетворением сообщает, что у него есть самые свежие заготовки на Тедди Кеннеди, миссис Джон Кеннеди, Джона О’Хару, Грейсона Керка, Ламмота Дюпона Коупленда, Шарля Мюнша, Вальтера Хальштейна, Жана Монне, Фрэнка Костелло и Келсо. В United Press International, где стоит дюжина картотечных шкафчиков (по четыре ящика в каждом) с «предварительными материалами» — в том числе на пятилетнего Джона Кеннеди-младшего и детей королевы Елизаветы, — нет штатного специалиста по мертвецам, и отделку этих заготовок поручают разным сотрудникам; пожалуй, лучше всех с ней справляется опытный журналист по имени Док Квигг, о котором с гордостью говорят: «Он умеет так причесать, что сердце радуется».
Обычное для составителей некрологов жгучее желание увидеть свое детище в печати едва ли объясняется только авторским самолюбием (как считает один ветеран этого ремесла); возможно, это еще и пережиток той поры, когда издатели платили таким репортерам лишь после того, как герой их статьи действительно умирал — или, как говорили в те времена, «покидал нас», «отдавал Богу душу», «отправлялся в лучший мир». Иногда сотрудники отдела городских новостей скидывались по пятерке или десятке, образуя так называемый «банк вурдалаков», и пробовали угадать, кто из знаменитостей скончается первым. Карл Шрифтгиссер, работавший в Times отпевателем примерно четверть века назад, вспоминает, что некоторым счастливчикам удавалось сорвать таким образом куш долларов в триста.
Сейчас в Times подобных развлечений не устраивают, однако Уитмен все же держит у себя в столе что-то вроде списка живых, которым он отдает приоритет. Этот список состоит из людей трех категорий: тех, чьи дни (по мнению Уитмена) сочтены; тех, кто завершил свои жизненные труды и о ком поэтому можно написать не откладывая; и тех, кого Уитмен считает «интересным» и о ком хочет сочинить некролог просто ради собственного удовольствия.
Есть у Уитмена и другой список, именуемый «второй очередью», — туда входят пожилые, но стойкие мировые лидеры, monster sacres, которые до сих пор находятся у власти или появляются в сводках новостей по другим причинам. Писать на любого из них полноценный некролог было бы не только трудно, но и нерационально, поскольку он потребовал бы бесконечных переделок и дополнений в будущем, так что даже если на таких людей и лежат заготовки в морге Times (как, например, на Франко или Де Голля), Уитмен не торопится доводить их до ума. Конечно, он понимает, что каждый из этих деятелей может неожиданно сыграть в ящик, но среди его клиентов есть и те, кто, на его взгляд, ближе к смерти. Им Уитмен и отдает предпочтение, а если окажется, что он ошибался — что ж, бывало и такое.
Разумеется, кто-то из тех, кого Уитмен считает самыми вероятными кандидатами на тот свет и кому он уже отдал дань в письменном виде, порой отказывается умирать в течение долгих лет; хотя влияние и значение таких упрямцев в мировом масштабе понемногу падает, они по-прежнему цепляются за жизнь. В подобных случаях — если, по выражению Альфреда Хаусмана, имя умирает прежде человека — Уитмен сохраняет за собой право сократить некролог. Его не пугает эта вивисекция: он любит точность и чужд сантиментов. Смерть не давала покоя Хемингуэю и угнетала Джона Донна, однако Уитмена она обеспечивает полноценной работой, которая ему очень нравится, и он скорее покончит с собой, чем вернется за стол помощника редактора, где ему больше не надо будет писать об этой костлявой старухе. А потому каждое буднее утро, направляясь из квартиры в северной части Бродвея на Таймс-сквер, Уитмен предвкушает еще один день в редакции, еще одну встречу с теми, кто уже умер, или умирает, или — если его догадки верны — умрет в самое ближайшее время.
Как правило, он входит в вестибюль здания Times около одиннадцати; его мягкие туфли на резиновой подошве ступают по блестящему мраморному полу почти неслышно. Во рту у него трубка, в левой руке — большой картонный стакан с чаем, купленный минуту назад в ларьке напротив у дородного грека, которого он много лет знает в лицо, но не по имени. Уитмен поднимается на третий этаж, приветствует секретаршу за стойкой, ныряет в зал отдела городских новостей, приветствует всех остальных репортеров, сидящих за своими столами — их ряды кажутся бесконечными, — и они приветствуют его в ответ. Они хорошо знают Уитмена и счастливы, что это ему, а не им положено заполнять страницу с некрологами, страницу, которую, как им известно, многие читают очень внимательно, даже слишком внимательно: кто-то удовлетворяет таким образом свое болезненное любопытство, кто-то ищет разгадку вечных вопросов, а кто-то — освободившиеся квартиры.
Время от времени каждому репортеру приходится сочинять мелкие некрологи, что уже не сахар, но писать длинные гораздо труднее: они должны быть точными и интересными, непогрешимыми в своих выводах, а когда-нибудь потом, как и саму Times, их будут судить историки. Однако автору они славы не приносят, его фамилия под заголовком не ставится — такова политика издательства. Впрочем, Уитмена это нимало не огорчает; он рад анонимности. Он предпочитает быть незаметным и заурядным, никем — сотрудником №97854 с библиотечным билетом №663 7662, обладателем дисконтной карты магазина Sam Goody, вежливым зятем, в солнечные выходные занимающим у тещи Buick Compact 1963 года, абсолютно нецитируемым журналистом, бывшим тренером футбольной, бейсбольной и баскетбольной команд средней школы имени Роджера Ладлоу, который нынче тянет лямку в Times. И весь день напролет, покуда его коллеги носятся туда-сюда в погоне за суетным и мимолетным, Уитмен тихонько сидит на своем месте в дальнем конце гигантского зала и прихлебывает чай, уединившись в своем странном маленьком мирке на границе двух царств — живых и мертвых.
Этот зал огромен, как футбольное поле, если не вдвое больше, и сплошь заполнен рядами металлических столов — все они одинакового серого цвета и все с телефонами, по которым репортеры обсуждают со своими источниками последние сплетни, слухи, отчеты, заявления, угрозы, грабежи, изнасилования, катастрофы и кризисы, бесконечные кризисы. Это комната кризисов, и сюда час за часом летят по телефону, телеграфу, телетайпу вести о самых разных кризисах: беспорядки в Бирме, демонстрации на Дунае, мятеж в Марокко, паника в Пакистане, разруха в Руанде, тегеранская трагедия, государственные перевороты, по сведениям из надежных источников, информированных источников, африканский вопрос, еврейский вопрос, НАТО, СЕАТО, Сукарно, Сианук. Уитмен сидит в дальнем углу, потягивая чаек, и не обращает на все это никакого внимания: он занят последним фактом.
Он размышляет о словах, которые пустит в ход, когда эти люди, эти творцы кризисов наконец умрут. Вот он, ссутулясь, склоняется над машинкой, думая о словах, которые — одно за другим — сложатся в предварительные некрологи Мао Цзэдуна, Гарри Трумэна, Пикассо. Его также интересуют Грета Гарбо и Марлен Дитрих, Стайхен и Хайле Селассие. На одном листе бумаги, этак с час назад, Уитмен написал: «Отец Мао Цзэдуна, безвестный селянин, выращивал рис в глухой китайской провинции, а его сын умер одним из самых могущественных правителей в мире». На другом листе: «был Пикассо-художник, Пикассо-любовник, Пикассо-благодетель, даже Пикассо-драматург». И из вчерашних заметок: «как актриса миссис Рудольф Зибер была маловыразительна, ее ножки не выдерживают никакого сравнения с ножками Мистангет, однако под именем Марлен Дитрих она много лет оставалась международным символом секса и гламура».
Уитмен недоволен тем, что написал, однако продолжает старательно подбирать слова и выражения, а затем делает паузу и думает вслух: ах, какая чудесная подборка фотографий украсит страницу некрологов нашей газеты, когда умрет великий Стайхен! Потом напоминает себе, что надо непременно купить выпуск Saturday Review с большой статьей о бароне Рое Томсоне, седовласом канадском медиамагнате, которому уже семьдесят лет. Очень скоро эта статья может пригодиться. Еще один достойный внимания персонаж, говорит Уитмен, — это знаменитый юморист Фрэнк Салливан из Саратога-Спрингс в штате Нью-Йорк. Несколько дней назад Уитмен позвонил его близкому товарищу, драматургу Марку Коннелли, и чуть было не начал с вопроса: «Вы ведь хорошо знали мистера Салливана, не так ли?» Но он вовремя придержал язык и вместо этого сказал, что в Times «обновляют данные о Фрэнке Салливане» — да, формулировка была именно такая — и не согласится ли мистер Коннелли отобедать с ним, мистером Уитменом, чтобы сообщить ему некоторые сведения о мистере Салливане? Согласие было получено.
В дальнейшем Уитмен надеется съездить в Саратога-Спрингс и обсудить жизнь Марка Коннелли за обедом с Салливаном. Когда Уитмен ходит на концерты, а это бывает нередко, он не может противиться соблазну обшарить зал взглядом в поисках каких-нибудь выдающихся личностей, которые имеют шансы в скором будущем вызвать у него особенный интерес. Недавно в Карнеги-холле он заметил в одном из передних рядов Артура Рубинштейна. Уитмен мигом навел бинокль на его лицо и, подстроив фокус, изучил складки у глаз и рта, мягкие седые волосы, а в антракте, когда Рубинштейн встал, обнаружилась еще одна подробность: его на удивление маленький рост.
Уитмен записывает такие детали, понимая, что однажды они помогут вдохнуть жизнь в его работу, зная, что виртуозные некрологи, так же, как великолепные похороны, следует планировать с большим запасом. Черчилль сам организовал свои похороны, родные Бернарда Баруха еще до его кончины посетили поминальную часовню Фрэнка Кемпбелла, дабы выяснить все подробности, а теперь то же самое сделал и его сын, на вид пока что вполне здоровый; так же поступила и одна маленькая уборщица, которая недавно приобрела мавзолей более чем за шесть тысяч долларов и велела выбить на нем свое имя, а теперь ежемесячно наведывается на кладбище в Уэстчестере, чтобы на него посмотреть.
«Умного человека смерть врасплох не застанет», — написал Лафонтен; Уитмен согласен с ним и потому регулярно «обновляет свои данные». Впрочем, никому еще он не разрешил прочесть некролог на себя самого. Как сказал покойный Элмер Дэвис, «тот, кто прочел свой собственный некролог, уже никогда не станет прежним».
Несколько лет тому назад один из редакторов Times перенес сердечный приступ. Когда он вернулся на работу, ему показали его некролог, с тем чтобы исправить возможные ошибки и упущения. Редактор прочитал его, и в тот же вечер с ним случился новый приступ. С другой стороны, Эрнест Хемингуэй с упоением читал новости о своей гибели при крушении самолета в Африке. Он наклеил вырезку с этим известием в толстый памятный альбом и утверждал, что начинает каждый день «с обычного утреннего ритуала — бокальчика холодного шампанского и пары страниц некрологов». Об Элмере Дэвисе дважды ошибочно сообщали, что он погиб в аварии, и, признавая, что «объявиться живым после известия о своей смерти значит непростительно разочаровать своих друзей», он тем не менее опровергал эти слухи, и ему «верили чаще, нежели обычно бывает в тех случаях, когда приходится отрицать что-либо, сказанное о тебе в газетах».
Некоторые газетчики, возможно, не доверяя коллегам, сами составили на себя предварительные некрологи и отнесли их в морг. Одна из таких заготовок, сочиненная репортером New York Daily News по имени Лоуэлл Лимпус, появилась в этой газете с его подписью в 1957 году. Она начиналась так: «Это последняя из 87 с лишним тысяч статей, написанных мной для News. Других уже не будет, поскольку вчера я умер...
Я написал свой собственный некролог, потому что знаю о предмете больше любого другого и предпочитаю честность краснобайству».
Прежде раздел некрологов был перенасыщен сентиментальностью, но теперь ее можно найти там разве что в правой колонке с коротенькими сообщениями о смерти, набранными курсивом над пестрыми рекламками похоронных бюро. За публикацию этих заметок платят родственники, и каждый усопший неизменно предстает в них «любящим» отцом, «горячо любимым» мужем, «дорогим» братом, «обожаемым» дедушкой и «глубокоуважаемым» дядюшкой. Имена покойников стоят в алфавитном порядке и выделены полужирным шрифтом и заглавными буквами, чтобы досужий читатель мог бегло просмотреть их, как результаты бейсбольных матчей, и мало кто из читателей уделяет им серьезное внимание. Один из таких чудаков — 73-летний джентльмен по имени Саймон Деволчер.
Мистер Деволчер, вышедший на пенсию работник научной библиотеки, некогда был кем-то вроде профессионального читателя некрологов во всех крупных нью-йоркских газетах. Он составил для иезуитского журнала America обзор по итогам исследования, в ходе которого, помимо прочего, было подсчитано, что большинство покойных из New York Post — евреи, из New York World-Telegram & Sun — протестанты, а из Journal-American — католики. Прочтя этот обзор, некий раввин сделал примечание, смысл коего сводился к следующему: похоже, ради того, чтобы попасть в Times, готовы умереть все.
Впрочем, если верить сведениям, почерпнутым из Times самим мистером Деволчером, наиболее высокая смертность наблюдается среди председателей совета директоров. У адмиралов некрологи в среднем длинней, чем у генералов, продолжает он, архитекторы мрут чаще инженеров, а среди деятелей искусства лидируют художники, причем практически все они расстаются с жизнью в Вудстоке, штат Нью-Йорк. Женщины и негры, по-видимому, умирают крайне редко.
Составители некрологов не умирают вовсе. По крайней мере, мистер Деволчер ни разу не видел таких сообщений, хотя в начале прошлого года, когда у Уитмена случился инфаркт, эта закономерность вполне могла быть нарушена. Как только Уитмена отвезли в больницу «Никербокер», одному из репортеров в отделе городских новостей поручили «обновить данные». После выхода из больницы Уитмен не видел заготовленного на него некролога и не ожидает его увидеть, но ему кажется, что объемом этот текст абзацев в семь-восемь и в опубликованном виде будет начинаться примерно так: «Олден Уитмен, штатный сотрудник The New York Times и автор некрологов, посвященных многим всемирно известным личностям, скончался вчера вечером у себя дома, в №600 по 116-й Западной улице, от сердечного приступа. Ему было пятьдесят два года...»
Далее, считает он, последует строгое изложение вполне достоверных фактов. Читатели узнают, что родился он 27 октября 1918 года в Новой Шотландии, а два года спустя вся его семья переехала в Бриджпорт, что он дважды вступал в брак и у него двое детей от первой жены, что он был активным членом Нью-Йоркской гильдии газетных работников и что в 1956 году его вместе с другими репортерами, также сторонниками левых взглядов, допрашивал сенатор Джеймс Истленд. Возможно, в некрологе появится список тех школ, где он учился, но вряд ли будет упомянуто, что в начальной школе он перескакивал через класс дважды (к вящему удовольствию матери: она была учительницей, и эти подвиги сына несомненно укрепили ее репутацию в глазах школьного совета). Наверное, туда включат и перечень мест, где он работал, но, скорее всего, не напишут ни о том, что в 1936-м ему выбили зубы, ни о том, что в 1937-м он чуть не утонул во время купания (испытав при этом ощущения, которые он расценивает как чрезвычайно приятные), ни о том, что в 1940-м буквально в паре дюймов от него рухнул огромный кусок парапета, а в 1949-м он потерял управление автомобилем и едва удержался на самом краю обрыва в Колорадо, ни о том, что в 1965-м, пережив коронаротромбоз, он повторил слова, которые повторял на протяжении большей части своей жизни: Бога нет; я не боюсь смерти, поскольку Бога нет; никакого Судного дня не будет.
— Но что с вами случится после того, как вы умрете, мистер Уитмен?
— У меня нет души, которая могла бы куда-нибудь отправиться, — сказал он. — Просто мое тело прекратит существовать, и все.
— Если бы вы умерли от сердечного приступа, что, по-вашему, сделала бы ваша жена в первую очередь?
— В первую очередь она проследила бы за тем, чтобы от моего тела избавились в соответствии с моей волей, — сказал он. — Кремировали бы тихо и без всякой помпы.
— А потом что?
— Потом, покончив с этим, она переключила бы свое внимание на детей.
— А потом?
— Потом, думаю, она обессилела бы и как следует выплакалась.
— Вы уверены?
Уитмен помедлил.
— Я полагаю, что да, — наконец сказал он, раз-другой пыхнув трубкой. — В подобных обстоятельствах это самый распространенный способ облегчить свое горе.