Дэвид Эпплфилд родился в Нью-Джерси в 1956 году, учился в Бостоне, с начала восьмидесятых постоянно живет в Париже. Работал редактором литературного журнала FRANK. Автор двух книг прозы Once Removed и On a Flying Fish, и «Неофициального путеводителя по Парижу». Выступал в качестве спикера на Евразийском медиафоруме в Астане и фестивале Go Viral в Алматы.
***
Зазвонил телефон. Мой брат из Бостона. Он пережил операцию на сердце. Всего двадцать пять, а уже пришлось чинить митральный клапан.
«Первый посетитель, – просипел он, – священник из англиканской церкви. Приятная девушка. Хорошенькая. Неполный рабочий день, но духовности с избытком. Крепко держала за руку».
«Когда у тебя одышка, – предположил я, находясь за шесть часовых поясов на восток, – не будешь тратить время на лишние прилагательные».
«Сегодня заходил раввин, сказал, что у него есть клиент с моей фамилией. Так чем занимаешься, Джон?» – спросил он. – «Стенд-ап-комик», – ответил я. Он как-то странно на меня посмотрел: «Сколько это приносит за час работы?» – «Я объяснил, что час – это очень много материала, прямо золотая жила».
В трубке раздавалось его тяжелое дыхание, и я улыбнулся. Он постоянно занимался накоплением. Коллекционировал забавные моменты из нашей жизни. Раввин из больницы – как раз такой материал.
«Я должен отсюда выбраться». Его голос вдруг стал серьезным. «Болеют все. Надеются получить еще один шанс. Я хочу еще раз поехать с тобой в путешествие, как в прошлом году».
«Да, было хорошо».
У меня была работа в Конакри, в Гвинее, меня послали туда обучить работников местных СМИ делать более динамичные материалы для их газет. «Поехали со мной», – предложил я Джону, и он что-то там наврал на работе, взял неделю выходных, сделал прививку от желтой лихорадки, и купил на E-bay дешевый билет из Ньюарка. Мы встретились в Брюсселе, где была пересадка на рейс авиакомпании «Сабена» в Африку. Он появился вовремя, с широкой добродушной улыбкой на лице, сумкой Zabar’s, в которой были цветные карандаши, воздушные шарики, огромная упаковка конфет Tootsy Rolls для гвинейских детей. Ах, да – еще были бублики Everything, каких в Европе практически не достать.
Аэробус стоял на посадке, принимая топливо и багаж. Это был тот самый дневной рейс, на одном из самолетов которого в механизме шасси при посадке обнаружили двух околевших пятнадцатилетних мальчишек из Гвинеи. У одного в кармане было сложенное письмо. «Люди Европы, пожалуйста, послушайте. Дети Африки гибнут. Пожалуйста, сделайте что-нибудь». Вот и все, что там было написано. Прошло полгода, и единственным изменением стало усиление охраны аэропорта. Никто их не услышал. Если когда и были на свете мученики, то это они. Полет был плавным и сменявшие друг друга банки Stella Artois помогли нам скоротать время. Огромный европейский аэробус на африканской взлетной полосе производит сильное впечатление, словно космический корабль на чужой планете.
В беснующейся зоне выдачи багажа нас встретил экспедитор из посольства, гвинеец, чья работа – сопровождать официальных гостей через этот хаос, чтобы те не потеряли багаж и не были пострижены как овцы в толпе из сотрудников аэропорта и воров.
Я не раз через это проходил, и знаю, что и кому отвечать, а также имею в загашнике ряд историй, которые с удовольствием рассказываю. Я особенно полюбил транзитную зону в аэропорту имени Феликса Уфуэ-Буаньи, так как именно там я научился сохранять спокойствие, оказывая сопротивление низовой коррупции. Таможенник отвел меня за пыльную ширму и попросил купить ему колы. Это «купи мне бутылку колы», конечно, было заряжено иронией.
Стоит им только увидеть паспорт гражданина США, и всё, о чем они могут думать – это пачка доступных долларов.
Лови их на слове – вот мой девиз в Африке.
«Окей, раз мы с тобой друзья, я куплю тебе коку в баре. Друзья пьют в одиночку. Я серьезно».
«Но я на работе». – он смешался, а это как раз то, что нужно.
«Vous me vexez, Monsieur», – произнес я с акцентом на французском и сделал оскорбленный вид. Всегда делайте оскорбленный вид. Даже жулики не хотят вас оскорбить.
«On y va, Monsieur. Я настаиваю». Если притвориться наивным и упорно воспринимать метафору буквально, тебя сочтут персонажем, с которого слишком проблематично тянуть деньги. Он подтолкнул меня к выходу.
«Может, в следующий раз», – заключил я.
Никогда не говори да или нет в Африке – там все происходит где-то между, в обещании вернуться к вопросу позже.
«И после раввина?»
«Он ушел потому, что по совместительству работал в магазине одежны для крупных мужчин. Боль невероятная, боюсь, я буду постоянно кашлять и все портить. Но если эту зеленую волокнистую жижу не выкашлять, в ней можно утонуть».
«Отдохни. Я тебе перезвоню».
«Спасибо, люблю тебя».
«Я тоже тебя люблю».
Наш отель, принадлежавший бельгийским авиалиниям, был практически единственным приемлемым вариантом в городе. А что это был за город – перенаселенный, обветшалый полуостров, где от былого колониального шарма уже почти ничего не осталось. Время правления неомарксистского диктатора оставило отпечаток, или скорее шрамы. Тяжело было видеть то, что некогда привлекло Стоукли Кармайкла, взявшего в последствии имя Квайме Туром, в радикальные шестидесятые, когда он приехал в Конакри жить с Мириам Макеба и писать «Власть черных: возвращение к панафриканизму». После 27 арестов почетный премьер-министр партии «Черные пантеры» и автор слогана «Черное – это красиво!» выбрал будущее захудалого Конакри вместо раскаленных гетто урбанизированной Африки.
Отель «Камайен» – шестиэтажное здание, окна большинства номеров выходят к морю. Кондиционеры работали только на 5 и 6 этажах, и, учитывая ночную температуру за тридцать, мы требовали, чтобы нас непременно разместили в них. Элеватор добросовестно стопорился на полпути, и гости вынуждены были проходить через пыльные отремонтированные коридоры 3 и 4 этажей. Даже роскошь здесь была осносительная и соответствовала общей культурной обстановке.
Бассейн призывно мостился на фоне моря, а в ресторане на веранде подавали превосходную рыбу по накрученным ценам. Каждый вечер два столика были заняты бледными людьми из экипажа «Сабены» в бело-синей униформе. Стоит здесь хоть раз отравиться, и путь в мир, каким мы его знаем, будет для нас отрезан.
Работа оказалась не без сложностей, и мое присутствие сыграло важную роль в построении первой независимой радиостанции в стране.
Правительство наc не пропустило, но по крайней мере мы представили хороший проект и отметились как поборники независимых СМИ. В те дни Джон уходил с набитой конфетами сумкой рыбачить с какими-то пацанами, которые были вдвое его моложе и жили в синей пятнистой замаранной лодке, которая, кроме всего прочего, протекала. Он был тогда так далек от привычных офисных стрессов в юридической фирме на Манхэттене, что представление о блаженстве для него поменялось радикально: ноги в сырых резиновых сандалиях, солнце в спину и пустые карманы.
Однажды ночью мы запрыгнули в такси, чтобы отыскать адрес, привезенный Джоном из Нью-Йорка. За две недели до поездки Джон поймал такси с шашечками на углу 43-й и Бродвея и устроил с водителем, Эдмондом Диалло, викторину по географии. Тот уехал из Конакри семь лет назад, жил в крошечной квартирке с женой гвинейкой, которую встретил на вечеринке в Бруклине, и их сыном Черифом Диалло. Фамилию Диалло носил также уроженец Гвинеи, который чем-то вызвал подозрение у нью-йоркских полицейских, и те всадили в его тело, вооруженное ключами от дома и двумя жетонами на метро, 41 пулю. Их оправдали как оборонявшихся, что вызвало недоумение на полдня. Эдмонд пригласил Джона на ужин и вручил ему одиннадцать писем, фотоальбом, в основном с маленьким Черифом, и пять двадцатидолларовых банкнот.
Мы были семьей, Джон и я, практически как Диалло.
Таксист, тоже Диалло, поехал на север к центральному рынку. По пути остановились купить цветы для мисс Диалло.
Во многих африканских городах адреса как бы не совсем адреса, скорее наводки – бетонный дом рядом с бульваром Мухаммеда напротив новой аптеки, дом с разбитыми ступенями за французским кладбищем.
Настоящие адреса здесь есть только у почтовых ящиков. Когда добрались до новой аптеки, сплетни разошлись, как электричество по воде. У Диалло с сыном в Нью-Йорке были белые друзья. Через несколько минут мы занимали лучшие места в их доме, сидя на низких диванах с подушками в окружении 22 братьев, сестер, тетушек, дядюшек и кузенов (я считал), под старой фотографией больного президента. Мы развернули пакет с новостями от нашего дорогого друга Эдмонда, и притворились, что знаем Черифа как своего племянника.
Мистер Диалло-старший, отец семейства, был отставным комиссаром полиции во времена Ахмеда Секо Туре и, видимо, сумел урвать достаточно на своем высоком посту, чтобы купить этот дом и диваны. Обе жены его были с нами, а одного из родственников послали разыскать Селима, еще одного из братьев, надеявшегося пойти по стопам Эдмонда. В течение двух часов вокруг нас носили огромные алюминиевые подносы с тушеными овощами и жаренной на вертеле рыбой. Они с удовольствием смотрели, как двое белых братьев засовывают в рот куски горячей тыквы и капусты. Они предлагали ложки, но мы остались верны традициям.
Мы раздали письма. Фотографии пошли по рукам, а наличные исчезли во внутреннем кармане боубоу мистера Диалло. Он был невероятно горд; хотел нас чем-нибудь одарить. Безграничная щедрость африканского сердца. Он даже окинул взглядом комнату, как будто выбирая одну из дочерей для Джона – знак наивысшей благодарности. Так вот съездишь в Конакри на недельку и вернешься домой с восемнадцатилетней невестой и уймой новых родственников. Что-то соблазнительное в этом было. Наконец мы вышли оттуда с месячным запасом манго в пластиковом пакете и двумя дикарскими рубахами, покрашенными натуральным индиго, для которых не существует подходящего режима стирки.
Вау. Мы переглянулись. Молчали, пока такси плавно везло нас по темным пульсирующим артериям города.
Вестибюль «Камайена» был самым европейским местом в Конакри, насколько это было возможно. Шли приготовления к пятничному парному турниру по теннису. В ресторане расставили по столам французскую горчицу и завернутую в пищевую пленку сырую рыбу.
Мы надели рубахи цвета индиго, солнечные очки и покривлялись перед зеркалом в туалете, изображая Братьев Блюз. Джон собирал красивые растения, семечки и бобы и раскладывал их на столике у кровати, как шаман или концептуальный художник. Я уезжал на работу в посольской машине под звуки официальной коротковолновой радиостанции Alpha One to Base.
В последний день нашей миссии я закончил недельную подготовку к телевизионной трансляции пресс-конференции в Культурном Центре США. Сюжет должен был выйти в эфир во время восьмичасовых новостей на государственном телеканале – единственном в стране. Ходили слухи о неплохом ресторане с управляющим из Сьерра-Леоне, тайком перебежавшим через границу, как многие другие жители Фритауна, шокированные войной. К тому же Джон рассказал мне, что слышал о самой горячей дискотеке в городе, «У Джимми». Работа была закончена и было приятно сбросить, наконец, галстук. Мы заперли паспорта и большую часть денег в сейфе номера, сменили рубахи, чтобы походить на студентов, и вышли в парящий воздух. Мы были недалеко от экватора, и солнце садилось рано.
Такси на другой стороне улицы были примерно вдвое дешевле, чем ожидавшие на стоянке отеля. Они стояли в ряд, развернув на север битые лобовые слекла. Почти все они в Конакри были с заметными трещинами, и водители их не меняли – не только из соображений цены, которая была запредельной, но и потому, что новое ветровой стекло – идеальная мишень для воров. Новое лобовое стекло в Конакри указывает на то, что у владельца машины водятся серьезные деньги. Некоторые водители приваривают к крыше стальные язычки, которые не позволяют выдавить стекло, не разбив его. Стекло машины «номер 8», принадлежавшей Али, несло на себе узор, по сложности сравнимый с системой пешеходных дорожек в Венеции.
Ресторан La Mama, si’l vous plaît.
Али поехал назад в опустевший центр, лавируя между воронками, разбитыми фонарями, фрагментами стен с рекламой канадских сигарет, «Вестерн Юниона» и кубиков «Магги».
Зазвонил телефон.
«Да».
«Раввин вернулся».
«Не может быть. Ты гонишь».
«Он организовал мне выступление в Кембридже».
«Шутишь».
«Я думаю свести его с моим англиканским ангелочком».
«Ну ты вообще». Он заставил меня улыбнуться. «Как самочувствие?»
«Как железный дровосек с опилками в башке, совершенно лишенный мужества».
«В гостях хорошо, а дома лучше, правда ведь?»
«Я тикаю 160 ударов в минуту и проездной скоро закончится».
«У меня для тебя сюрприз».
«Что?»
«Я позвоню, когда буду готов».
«Люблю тебя, брат».
«До скорого».
La Mama раскинулась на первом этаже захудалого дома в тихой темной улочке. Заведение, казалось, было закрыто, но Али покрутил головой. «Я подожду, идите», – сказал он на французском. Здесь вряд ли найдется человек, который закроется на перерыв. Хорошая идея. Я протянул ему купюру в тысячу франков, которая была тоньше чем постиранная туалетная бумага, к тому же растоптанная под дождем армейским сапогом.
На эти деньги он мог пять раз поужинать рисом с рыбой. Четыре уж точно.
«Будь здесь в десять».
Я не был во «Фритауне», но представлял его по ощущениям, таким же как и La Mama – нечто инородное. Разодранные постеры, облезлый попугай и малопонятные креольские словечки. Многие районные рестораны в Африке поражают тем, что там одновременно нет ничего, и есть все. Ничего готового. Но все что есть в меню, и чего нет, можно получить. Говоришь им, чего хочешь, они идут и находят. Мы заказали рыбу, салат, пиво и манго. Мальчишка с плетеной сумкой скользнул за дверь. Здоровенный парень по имени Джейсон включил магнитофон, принёс и поставил на стол огромную коричневую бутылку конакрского пива. У него не было левой руки, но движения его были бодры и проворны. Мало, что действует также отрезвляюще, как присутствие человека без конечности.
Пиво пошло хорошо. Пиво успокаивает. Мы громко дышали, а из динамиков лился тоненький голосок Йуссу Н’Дура.
Неделька выдалась та еще, как раз то, что нужно, чтобы свести братьев вместе.
Жаренная на сковородке рыба была обильно полита соком лайма, а убийственно горячий соус, смешиваясь с газированными пивом, был божественно вкусен. Мы сидели в одиночестве и наслаждались моментом, пока не вошли двое мужчин и не сели за столик рядом с нами. Через минуту они спрашивали нас на своем ужасном английском об интернете, и один из них сказал, что изобрел способ скачивать запах своей жены в Конакри, пока он путешествовал по Европе. «Оформи патент». Подобная грань между воображением и безумием всегда вызывает любопытство.
Мы доели тарелку сладкого манго и вложили оплату в правую руку Джейсона. Али ждал снаружи, довольный. На обочинах центральных улиц нет тротуаров и поблизости болталось одна или две козы, озаряемые вспышками пиратских видео какого-то корейского ТВ. У моря мы повернули налево и проехали по кольцу у старого порта, где Джон уже как-то бывал под утро в поисках рослых девиц. Парень всегда что-то выискивал. «Не выходи из машины, mon ami, – сказал ему водитель. – Они тебя живьем сожрут». Он имел в виду двух парней, что спят снаружи здания порта и комаров. Джон вернулся в номер до того, как я проснулся, залез под одеяло и притворился, что эта выходка была лишь чудным сном, навеянным эскалопами и свежим имбирным пивом.
У дороги стоял большой деревянный дом. Внутри крутились огни и казалось, что все здание было посажено на мигалку аварийного грузовика. «У Джимми». «Иностранцам здесь нравится, – сообщил Али. Особенно ребятам из добывающих компаний в центре страны, белые бездельники с полными карманами наличных». Али подал назад свое желтое ржавое корыто. Это был наш лимузин, мы были привилегированным классом. У нас был личный водитель.
«Дождись нас, Али».
«Дождусь». Делать ему все равно было нечего, и хотя счетчика не было, он все равно крутился. Когда мы проходили через входную дверь, в наших головах путались глупые фантазии: вечеринка в тогах, Богарт, Джон Уэйн, девочки и морские свинки.
Вау, вот где все они скрывались – газели, как их называли мужчины в этих краях.
И откуда берется такая красота тел, такая легкость, элегантность нарядов, плотно облегающие атласные платья, модные туфли, карнавал сияющих браслетов и сережек, такая роскошь в 30-градусной жаре этой лачуги в одной из беднейших стран на Земле. Я почувствовал, как от тяжелой духоты в помещении у меня намокли подмышки. Кожа стала липкой. Я уступал им по всем параметрам.
Шесть изящных молодых девушек танцевали одни в центре зала, лучи света по очереди отражались в их покрытых блеском губах. «Плоды созрели», – подумалось вдруг. И кто мог подумать, смотря на них, что они были беднее самого бедного жителя в самом бедном городе моей страны. Через несколько секунд две из них сделали вираж в нашем направлении. Очень симпатичная, но молодая и застенчивая двинулась в сторону Джона. Они не говорили по-английски, а эта и по-французски почти не понимала. А Сусу из северо-восточной провинции, из самого бедного народа в Гвинее. Шрамы на лице были симметричны, и что удивительно, не делали ее менее привлекательной. Она прикоснулась к плечу Джона и произнесла заученную фразу. Или скорее слово. Призывно.
«Хайникен».
Джон посмотрел на меня. «Запишу ее на курсы Стенли Каплан (прим. пер. популярные языковые курсы в США). Уверен, это повысит ее балл. Нужно поработать над синтаксисом».
«Ты жесток, чувак. Купи уже ей пива, ради бога».
Моя по-французски говорила. Училась на управленца в государственном университете. Оранжевая помада и очень притягательный парфюм.
Чему они здесь могут научить управленцев? Я задумался.
Или, что еще хуже, кому здесь нужны эти знания. Это было тяжелая правда. Но она хотя бы училась.
Я поднялся, чтобы пойти за пивом.
У бара был Джимми, местный папик, лысый, улыбающийся, прикованный к своим поддельным Rolex. Он разменял мне небольшую сумму долларов по курсу средней паршивости, с таким видом, будто оказал мне большую услугу, и приказал кому-то принести нам за стол четыре хайникена. Сусу, доставшаяся Джону, знала, чего хочет, и действовала быстро. Она положила руку ему на бедро. «Je veux prendre une douche», – сказала она. Она хотела принять душ у нас в отеле. «Oi». Иногда для ответа пригоден только идиш, независимо от религии, которую ты исповедуешь. Хайникен, хорошо, но то, на что намекала наша односложная газель, могло завести гораздо дальше, хотя Генри Миллер во мне был несомненно рад перспективе нажраться местным пальмовым вином и заняться аборигенами аля Поль Гоген. Все, о чем я мог думать в тот момент, это мыльная мякоть папайи. Сексизм? Да, черт возьми, но если ты не причиняешь никому вреда, почему тебя должно это беспокоить? Наверное так. Я подумал о людях, которые сражались за повышение оплаты труда на азиатских обувных фабриках.
Моя тоже хотела douche, и я подумал, как сильно впечатлит их встроенный фен. Потом я увидел брата на танцполе с четырьмя клонами Грейс Джонс, танцующими буги вокруг него, такой он заводила, мой брат. Он зажигает на танцполе, опять смешав все стили – словно он на еврейской свадьбе, где заправляют Джон Траволта и Disco Inferno. Им это нравилось. Джимми нравилось. Теперь его красотка с хайникен заволновалась. Появились конкурентки. Douche был под угрозой. Разыгрывалась нешуточная драма.
Опустошив зеленые бутылки, мы поблагодарили девушек, сказали adieux, и направились к дверям. «Уходим, Джон». Наши девушки шли следом.
Али открыл заднюю дверь нашего седана. Кто-то предпринял отчаянную попытку продать мне электрический фен. «Нет, спасибо». Потом предлагали туалетный стульчак. Пачку салфеток. «Нет». Коробку батареек для фонарика. Придорожная торговля в Африке – какой-то сюрреалистический балет.
Я сел впереди. Сусу попыталась залезть в окно, la pauvre. Она хотела во что бы то ни стало получить свой душ.
«Жми на газ, Али. Время ехать домой».
И в этом месте начинается, собственно, история.
Я взял телефон, набрал код штата и повесил трубку, не дождавшись гудка. Он, наверняка, спал. Я хотел услышать его голос. Почувствовать, что он рядом.
В Конкари действовал комендантский час. С полуночи. Было двадцать минут первого. Мы вели себя разумно. Одно пиво, никакого группового душа. «Вези нас домой, Али».
«Oui, monsieur. У вас с собой паспорта?» – спросил Али.
«Мы оставили их в номере, но взяли водительские удостоверения».
«Нет проблем. Нет паспортов? Нет проблем».
Хорошо, что Али был с нами. Он знал обходные пути. Заслужил хорошие чаевые.
Мы до сих пор не понимаем, почему он тогда сказал, что нет проблем.
«Только говорите на английском. На французском не говорите. Не пропустят через контрольный пост. Мой grand frére работает в охране». Я знал эту историю про grand frére, но в тот момент совершенно не хотелось ставить под сомнение племенные братские связи. По всей Западной Африке у меня есть знакомые парни, называющие меня своим младшим братом, и пацаны-чистильщики ботинок, зовущие меня papa. Время от времени незнакомцы просили меня оплатить их обучение или помочь им оформить вид на жительство в США, это мои младшие братья. Собственно гены здесь ни при чем.
Машина пронеслась по темному забытому городу, вдоль последнего моста по направлению к «Камайену». Я увидел солдат и факелы, воткнутые в резиновые пилоны, и переброшенную через дорогу цепь. Красные береты, автоматы.
На этом я остановился и не прикасался к истории две недели. Три. Я не мог еще хоть сколько-нибудь приблизиться к этому контрольно-пропускному пункту, месту начала этой истории. Джона перевели из реанимации, а потом выписали из больницы, и он наконец оказался дома. Не совсем дома, а у родителей – мы в этом доме не жили в детстве, и поэтому там нет никаких сокровищ или скелетов в шкафу. Новый ковер, новый газон, новая дорожка, ведущая от калитки к дому, построенная под мелодию отцовских коленей, после того, как ему уже перевалило за семдесят. Мама выбирала все выключатели и краны, и они мило беседовали, сидя на желтых мексиканских кухонных стульях, которые вполне мог бы благословить ангел-хранитель Фриды Кало. Отец любит изображать Джека Уолша, сидя во главе стола рядом с телефоном и древним автоответчиком. Он отказывается удалять сообщения, оставленные детьми, как будто, стерев их, он признал бы тот факт, что однажды мы все умрем. Возвращаться домой во взрослом возрасте непросто. Я думал об этом. Ты или возвращаешься в семейный дом, где каждый скрип половицы навевает воспоминания, а решение стать адвокатом или жениться на методистке попадает под пристальное внимание стен коридора и кресла-качалки на заднем крыльце, или же... или ты возвращаешься в дом, который теперь принадлежит только им, матери и отцу, твой багаж не унесут дальше коридора, твои ботинки останутся на коврике, а для того, чтобы пройти через ворота на охраняемой парковке, нужен магнитный ключ. Еще дом – это как гостиница с хорошим сервисом, куда к тебе не приходят гости. И ты смотришь на этих людей, которые выросли без твоего разрешения, и слышишь, что говоришь также, как они в твоем возрасте.
Механический голос, принадлежащий телефонной компании, предложил мне оставить сообщение. Я уверен, что Джон перезвонит мне, когда вернется с восстановительных процедур, или проснется, или приедет вместе с отцом из районного сберегательного банка, где тебя называют по имени и предлагают печенье из магазина.
Али перестраивается в левую полосу и сбавляет скорость до 30 километров в час. На шоссе в нестройной шеренге стояло не менее дюжины вооружённых солдат. Это было похоже на сцену из фильма Мела Гибсона. Постовой впереди показывает, чтобы мы перестроились вправо. Али едет прямо. Джон молчит как самый младший брат. Бывают ситуации – и это редкость – когда дети понимают, что лучше молчать.
Раздаётся высокий крик на местном диалекте, звук удара приклада по крылу, которое и без того было сильно помятым, вдогонку следует сердитый хлопок рукой.
«Я думаю, он хочет, чтобы ты остановился, Али».
Али резко повернул вправо, по-прежнему надеясь прошмыгнуть или каким-то невероятным образом объехать солдат по флангу – косил под дурачка. Ну и тип. Дал задний ход. Кричал что-то про grand frére, который явно был не там, где нужно нам.
Они кричали на него в ответ и чуть было не оттеснили наше корыто с грязным маслом и кипящими потрохами к правой обочине. Вскоре подошел один из солдат и направил на нашего духовного лидера плотный поток ярости. «Паспорта», – рявкнул он в нашу сторону.
«Мы американские туристы, обычные люди. Наши паспорта в номере отеля «Камайен». У нас есть действующие удостоверения с нашими фотографиями». Я такие фразы никогда не произношу. Мне за сорок, и это не было похоже на то, что я пытаюсь заказать себе выпить в каком-нибудь не самом безопасном баре в Эль-Пасо. Черт, да я работаю на правительство; я помогаю этой стране, и мой французский в нормальных обстоятельствах не так уж плох. Али пробует вмешаться, и солдат в красном берете делает жест своей короткоствольной винтовкой, чтобы мы выходили из машины. Он делает жест второй раз, и, хоть я и не суеверный и не одержим строгим следованием правилам игры в бейсбол, я быстро решил, что не надо проверять, означает ли третий взмах стреляю.
«Спокойно», – говорю я Джону, осматривая черные солдатские ботинки со стальными вставками, возможно полученные бартером от украинцев в обмен на боксит, женщин или право захоронения токсичных отходов. Мы встаем на обочине ярко освещенного участка дороги; нездоровый бледно-жёлтый свет придавал ощущение, что это полевой медицинский лагерь. Затем я увидел военный грузовик в нескольких метрах от нас. К одной из скамеек, расположенных вдоль внутренних стен, были прикованы наручниками какие-то женщины. Ночь еще только начиналась. Женщинам везде было непросто. Как и нищим. И тем, кому не повезло. Черт возьми, да мы с Джоном – выпускники лучших учебных заведений США, что вообще мы забыли на этих улицах. Солдат продолжал выкрикивать краткие слоги, половину на французском, и все это было похоже на возгласы японцев из политически некорректных фильмов о войне 50-х годов. Действует комендантский час и для проезда нужны паспорта. Находясь в плену и не веря происходящему, я хотел набрать 800, «Американ Экспресс», или позвонить Богу напрямую, если бы я только нашел, куда записал свой ПИН.
По совету Али мы притворялись, что не понимаем по-французски, и я уперся во вторую преграду – невозможность показать, что по-французски мы говорим и что мы обманывали солдат умышленно, хотя я и продолжал сыпать родственными французским английскими словами в попытке договориться о нашем освобождении. Мне нравится решать загадки. Особенно если победителю будет дарована жизнь.
«У нас американские водительские удостоверения», – заявил я. Проведя грубым солдатским пальцем по голограмме, которую директор Масачуссетской дорожной инспекции так предусмотрительно поместил на наши карточки, он остался абсолютно равнодушен. Я представил себе этого директора с бутылкой холодного «Сэма Адамса» во дворике своего дома где-нибудь в городке Марблхед. В большинстве стран права выглядят как бумаги на ферму твоего деда. Во Франции фото остается на всю жизнь. Девяностолетние пердуны, которые из-за руля уже не могут ничего разглядеть, гордо предъявляют удостоверения с портретами своей молодости. Фото посажено на маленькие металлические заклепки. Я серьезно. А тут мы, появляемся поздно ночью, одетые не по форме и предъявляем бумаги, которые сделаны из пластика. Господи, они даже подмигивают, когда вертишь их в руках, и там не указаны ни город проживания, ни дата рождения, ни девичья фамилия матери, ни религиозная принадлежность. В большом мире это не является удостоверением личности и те, кто пытаются предъявить его в диктаторском государстве во время комендантского часа в самом сердце постколониальной Африки, ну, они должно быть – боюсь это произнести – слово на букву Г.
Мы не полезем в грузовик. Здесь я непреклонен. Очевидно, что они набивают его людьми, чтобы потом развлечься со всеми, неважно в юбке ты или нет, и потом выбросить тела в центральной тюрьме Конакри. Почему никто не послушал тех двух милых мальчиков, которые замерзли за правое дело, спрятавшись под шасси аэробуса на том самом рейсе, которым мы надеялись улететь вечером следующего дня?
Открытое письмо Европе, подписанное кровью двух самых смелых парней в современной истории. Теперь о них почти забыли.
Представь себе, каково это, околеть в отсеке для шасси самолета. Я часто проигрывал в воображении эту сцену. Все корпорации мира должны были бы учредить стипендии имени этих мальчишек.
Свет желтых ламп напомнил мне о наших ночных поездках на машине по южным штатам, когда мы с отцом катили по трассе 1 США, заезжая в такие места как Саванна и Джэксонвилл в поисках ресторанов Howard Johnson's или Stucky’s. Поездка из Нью-Йорка во Флориду была похожа на путешествие по большому темному особняку, и мы пробирались наощупь по затененному чердаку в чуждом нам мире, пока солнце медленно не возвращалось на небосклон, и на станции приветствия во Флориде нам наливали бесплатный апельсиновый сок и предлагали невежественным северянам купить живого крокодиленка. Майами же был Нью-Йорку как двоюродный брат.
Под дулом автомата Али подогнал нашу колесницу ближе к обочине. Солдаты попытались отпихнуть его сапогами, но он остался рядом. Он был верен своим клиентам, но главное – его незабываемая служба в роли нашего сопровождающего до сих пор была не оплачена. Он терся вокруг меня как возбужденный кот и просил заплатить 5000 франков; этого должно было хватить, чтобы он уладил ситуацию и мы убрались восвояси. Я сунул ему одну голубую банкноту, которую я держал про запас по причине того, что голубые служили исправно и дольше сохраняли товарный вид. И вот уже она скользнула в боковой карман солдата. Это выглядело, как будто рыба заглотила наживку. Солдат был небольшого роста, плотный, как стена, а его лицо несло на себе отпечаток какой-то необычной серьезности, будто ген, отвечающий за улыбку, был безвозвратно утерян, а мануальные терапевты перевелись несколько веков назад.
Али настаивал слишком активно и солдатские гланды взорвались. Он поднял руку и обратной стороной кулака сильно ударил Али в челюсть, движение было таким, как если бы вы в реальности попробовали сымитировать технику Брюса Ли. Бедный таксист со своей дорогой платой за услуги повалился на землю, из разбитых губ и десен потекла кровь.
Было почти два часа ночи и мы совсем перестали чувствовать усталость. Становилось действительно страшно.
Из горла в самое сердце словно текла струйка чего-то болезненно неприятного. Казалось, что только деньги могли разрешить ситуацию, но если в такие моменты ты безропотно отдаешь кошелек, домой ты, как правило, возвращаешься в одних трусах. Нужно иметь терпение. Из опыта путешествий и твердо уяснил, что время – это товар, чувствительный к рыночным колебаниям, как фьючерсы на медь или апельсиновый сок. А здесь рынок времени очень податливый. На деле, цена на время невысока. Я продам тебе деревянную флейту, которую вырезал целый месяц, за любую цену, потому что дерево из леса ничего не стоит, и я вырезал ее сам. Все что ты мне заплатишь – моя стопроцентная прибыль. Я много узнал о нашей сложной экономической жизни, наблюдая за ее примитивными формами. Я получил бизнес-образование в опасных аэропортах и в ходе переговоров с очень агрессивными уличными торговцами.
Джон начинал волноваться. Он был первый раз за границей, и хотя он мог в безудержном порыве в разгар ночи пойти пешком от Бауэри до Вашингтонского моста, шансы добраться до нашей маленькой комнатки в отеле в километре отсюда были пугающе невелики. Мы могли здесь просто умереть. Такое уже наверняка бывало.
Я попробовал еще один вариант.
«Поеду в отель, moi. Привезу паспорта, d’accord?» Я перешел на чудовищное, с политической точки зрения индийское патуа, приправляя его французскими словами, чтобы увеличить шансы на понимание.
«Non», – рявкнул наш стражник. Я судорожно думал об оставшихся возможностях. Мы не могли отправить Али вычистить наш сейф. Да его туда и не пустили бы. К тому же честность имела свои пределы. Он прижимал окровавленный платок ко рту. Его нельзя было просить. Его не впустят в отель.
«Я даю тебе», – я начал в лучших традициях Джона Уейна, и вытащил еще 5000. Джон, словно немой клоун, неожиданно достал из кармана пригоршню помятых Tootsie Rolls. Они пережили брейкданс и еврейскую хору в баре «У Джимми». В глазах солдата появился интерес. Он схватил одну конфету, снял обертку, бросил ее на землю и отправил коричневый слиток в рот. Смотри не начни ему выговаривать за то, что он мусорит на улице. Уже достаточно, что ты рискнул нашими жизнями, предложив государственному наемнику конфет.
Я сам взял одну. Он взял еще две.
«Mmm, c’est bon», – добавил я.
Он насторожился, когда услышал выскользнувшую из моего рта фразу на французском.
«Alors, c’est bon, 5000?» – продолжил я.
«Trente mille».
Он хотел по 30000 с каждого. Это месячная зарплата профессора в университете. Я не хотел возмущаться, но даже ворам нужно честь знать. «Хорошо», – сказал я, с чего-то нужно начинать. Поскольку я гордился тем, что был партизаном альтернативного рынка, я чувствовал, что игра начинает выравниваться. Мы заходили на мою территорию, и была моя очередь бросать мяч. Я мысленно закатал рукава и сдал карты. Плюс, такой суммы у меня с собой не было, а даже если и была бы – отдать деньги этому бандиту значило подписать себе приговор. Иди найди себе честную работу – водителем такси или учителем английского.
Неспешно, я добавил к небольшой стопке денег еще тысячу франков. «Джон, выдай нашему другу еще одну конфету, будь добр».
Я думал дело у нас в кармане, но он снова рявкнул.
«Non». Он хотел с нас по 15000. Ну, хотя бы он принял правила игры. Мы были крупной рыбой, главным уловом за целый день, блюдом недели. Белые американцы без дипломатического статуса и паспортов оказывались в его лапах далеко не каждый день. Он кивнул в сторону пугающего грузовика. Это его главное оружие. Я почувствовал усталость глаз. «Никогда не переставайте обороняться», – говорю я. В тот момент, когда от ужаса у меня должны были затрястись поджилки и струя мочи потечь по внутренней стороне бедра, какая-то странная волна спокойствия расправила мне плечи. Мы стояли на улице где-то на нашей планете и не знали, что произойдет с нами дальше. И потом это случилось. Так происходит всегда и будет происходить. Решение. Нужно только подождать и трещинка обязательно обнаружится. Наш бугай с автоматом спросил:
«Vous êtes Chrétien?» (Вы христиане, спросил он вот так просто.) «Merde», – подумал я, только не это. Христианин ли я? В нескольких странах из-за ответа на этот важнейший исторический вопрос вырезали целые деревни. Было два часа пополуночи; мы застряли в тылу врагов этой коррумпированной, преимущественно мусульманской, стране, под дулом винтовки, и теперь нас спрашивали, умер ли Иисус за свои грехи. Я, конечно, не из этих. И не из тех. Ни тот, ни другой. Конфуций вам в помощь. Левитировать и улететь на Нантукет или в Санта-Круз, или в Витто, в сердце Бургундии.
Иногда непонятно откуда берется смелость, смекалка или удача, но их доставляют оптом в красивой упаковке.
Такой Fed Ex судеб. Получите и распишитесь. Язык может спасти тебя, хорошо подобранное слово, вопрос. Экзистенциальная лингвистика.
«Et vous monsieur, vous étes Chrétien?» (А вы, месье, вы христианин?) – спросил я в ответ.
«Moi, oui», – ответил он.
Я мысленно вздохнул с облегчением. Дальше пошло легко и естественно, на необрезанном французком я закричал: «Nous sommes fréres». (Мы – братья). Моя интонация была настолько искренней, что даже мой собственный брат обеспокоился по поводу мой верности.
Теперь он был у меня в руках. Не опасаясь автомата, я удвоил ставку. Добавил еще 5000 и зажал деньги в его руке. С безупречной спонтанностью Джон вытащил оставшиеся конфеты. Это была финальная сцена, последний залп победного фейрверка во славу пережитой ночи. Мы уходим. Мной овладел дух Вика Морроу.
«Али, поехали».
«Bonsoir monsieur», – и мы медленно пошли прямо к машине. Мы втиснулись внутрь, Али завел колымагу с помощью мотка проводки и отвертки.
«Езжай и не оборачивайся».
«Ма-ать, – произнес Джон шепотом, – вашу».
Последний километр мы проехали молча. Али был в порядке. У него останется шрам, но он не первый. Еще у него вместо машины какая-то гребаная инсталляция и идиотская идея в голове, о том как нужно провозить иностранцев через блокпост в комендантский час, grand frére, блин. Мы остановились у нашего любимого здания с паспортами, у крепости «Сабена».
«Извини, Али, в следующий раз повезет больше», – сказал я.
«Что ты имел в виду, когда говорил без проблем?» – Джон требовал пояснений.
Было почти три. Наша последняя ночь. Утром я расскажу о произошедшем прессе, приглашу министра внутренних дел прокатиться вечерком по его собственной прелестной столице на старом такси с разбитым лобовым стеклом, чтобы испытал гостеприимство своих подчиненных.
«8000, d’accord». Это Али. Африка. Ничего никогда не заканчивается. Когда мы договаривались, день с водителем стоил 4000. Теперь он хотел 8000.
Мы дали ему шесть, и еще тысячу за ужин. Честно говоря, у меня просто не оставалось лишней банкноты, иначе я отдал бы ему восемь. Он посмотрел на Джона. Тот стянул с себя футболку «Нью-Йорк Рейнджерс» и вытащил из кармана последнюю замызганную конфету. Он ненавидит хоккей. Но у парня доброе сердце. По-настоящему доброе. Нужно ему позвонить. Я соскучился.
Перевод Антона Платонова
Фото Shutterstock Читайте другие материалы из рубрики "Чтение" здесь.