Это было на следующий день после того, как «Катрина» обрушилась на Майами, и я ждал под нашим деревом Дэнни, который явно не слишком торопился. С десяток лет назад, когда наш район едва начал превращаться в трущобы, я бегал к Дэнни на своих двоих и понимал, что добрался до места, как только сворачивал за угол и видел раскидистые ветви. Позже я ездил сюда на велосипеде – несся на полной скорости мимо нищих и уличной шпаны, а когда показывалось дерево, лихо вздергивал руль вверх, чтобы прокатиться напоследок на заднем колесе. Дерево было огромное, его корни змеились по всему двору, и в тот вечер, впервые за долгие годы, я вышел из машины и встал под ним. Потом – как раньше, когда был мальчишкой, – по-прыгал вокруг ствола с корня на корень, глядя на ветви. Каким-то чудом ураган не сломал ни одной из них, только подтвердив то, что я знал и так: что это дерево простоит до скончания веков и я навсегда останусь к нему приросшим.
Я уже видел, как еду к Дэнни снова и снова, годы летят, а дерево все маячит вверху, напоминая мне о моем прошлом, настоящем и будущем, как будто между ними есть какая-нибудь разница. Потом, когда моя «королла» совсем заржавеет и выйдет из строя, я буду таскаться сюда на костылях, а Дэнни, тоже на костылях, будет выползать из дома с очередным планом, не сулящим нам ничего хорошего. Мы снова будем проводить под этим деревом целые дни, давясь кашлем и глядя на соседских детей, которые когда-нибудь незаметно для себя превратятся в таких же старых хрычей. В конце концов я со своим кислородным баллоном споткнусь о корень; Дэнни, опоздав как всегда, найдет меня мертвым, и это подскажет ему, что моему праху самое место под этим деревом. Сюда меня и высыплют, и это поможет дереву расти; я сделаюсь его частью, доказав, таким образом, что и впрямь ничто никогда не меняется. Нужно было принимать самые решительные меры – и именно поэтому я теперь стоял под деревом в ожидании Дэнни, сумевшего убедить меня в том, что сегодня мы с ним наконец займемся стоящим делом.
Я поднял на дерево глаза, размышляя, сколько же раз я на него взбирался. Потом пнул его ногой, зная, что оно и не подумает сломаться, и продолжал пинать, откалывая мелкие кусочки коры – дерево как будто плевало в меня. Я подошел ближе, уперся в него руками – мои трицепсы задрожали, посыпались листья, – и тут дверь дома отворилась. Дэнни застыл на пороге; я видел в дверном проеме его силуэт. За его спиной, то вспыхивая, то почти угасая, мерцала свеча. Потом Дэнни захлопнул дверь и, насвистывая, двинулся ко мне. Пока он шагал, огонек свечи переместился в окно и остался там.
– Правильно, разомнись, – сказал Дэнни. – А то нам сегодня столько всякой херни таскать, что пупок развяжется.
Я снова напряг мышцы, раздосадованный звуком его голоса. Почему-то с годами он становился все выше, точно процесс созревания у моего друга шел вспять. Дэнни положил руку мне на спину и посмотрел вверх вместе со мной.
– Помнишь, как мы строили там домик?
– Ага, – сказал я. – Конечно.
Разве я мог забыть, как несколько лет назад мы наткнулись на штабель украденной фанеры и пытались сколотить из нее пригодное для жизни сооружение? Я надавил сильнее, крякнул от натуги.
– Молодец, хорошо разминаешься, – сказал он.
– Стараюсь.
Он бросил наземь брезентовый мешок, который держал в руках, встал рядом со мной и начал делать отжимания.
– Я в форме, – сказал он. – А ты?
Он всегда был заводилой и действовал бесстрашно, потому что нахальство – половина победы. Я тоже начал отжиматься и продолжал, стараясь не отстать от него, считая, когда он принялся считать: десять, одиннадцать, двенадцать, – пока он не оторвался от ствола и не подошел со своим мешком к багажнику.
– Ну, – сказал он, – пора.
Напоследок я угостил дерево еще одним пинком, а потом залез в машину. Оттуда я посмотрел в окно, где до сих пор мерцала свеча, и попытался разглядеть там мать Дэнни. Я помахал ей рукой, и она задула свечу – на мгновение я увидел ее губы.
– Багажник, – сказал Дэнни.
Я открыл ему багажник, и он кинул туда мешок, захлопнул крышку и очутился на переднем сиденье раньше, чем я успел вставить ключ в замок зажигания.
Он кивнул. Я вставил ключ и повернул – вспыхнули фары.
– Погнали, – сказал он.
И мы погнали.
– На трассу, – сказал Дэнни. – И на юг.
Я тронулся, давя оставленные ураганом обломки, но на улице сразу притормозил. Огляделся и впервые с Бог знает каких давних пор не увидел переполненных мусорных баков. Колдобины на мостовой скрывала стоячая вода. Я не увидел и красной мини-юбки Тэмми на углу, потому что Тэмми, в первый раз с середины девяностых, не смогла добраться до своего обычного поста. Я посмотрел на лужайку своей сестры, по которой, как ни удивительно, не бегали мои племянники и племянницы в грязных подгузниках, все сплошь безотцовщина, вопя на проезжающие машины: «Папа, папа, папа!» Благодаря отключению электричества произошло невозможное: я спокойно миновал свой дом, где сейчас, наверное, молилась моя мать.
– Сайонара, – сказал Дэнни.
Я помахал на прощанье своей малой родине и как раз в этот миг увидел первый огонек. Он был впереди и парил низко над землей, как маленький НЛО, а потом к нему присоединился еще один и еще, не дав мне времени сообразить, что за ерунда там творится. Вскоре их, попеременно мигающих, стало уже штук десять-двенадцать.
– Дэнни, – сказал я.
– По хер, – сказал он. – Езжай.
Я поехал – все равно они были уже близко, – а когда мы подкатили к знаку «стоп», несколько огоньков исчезли. Потом еще несколько. Я сбавил скорость, озадаченный, и сказал:
– Не пойму.
– Огоньки, и все, – сказал он. – Хочешь, я поведу.
Когда я нажал на газ, пропала еще горсть огоньков. Я взялся за руль обеими руками и погнал «короллу» вперед так, как еще не гонял, приняв первое за вечер настоящее решение. Она слегка посопротивлялась, но через минуту набрала ход, а когда ветер задул в открытые окна и ударил мне в нос, я взбодрился. Я вдохнул полной грудью – раз, потом еще. Дэнни хлопнул по приборной доске, точно «королла» была лошадью, и завопил:
– Давай, блядюга!
А потом наступила тьма. Мигающие огоньки исчезли, и я по-прежнему ехал быстро, дожидаясь, когда впереди появится знакомый знак «стоп». Я включил дальний свет – и тут они откликнулись. Все огоньки разом вспыхнули снова и ослепили меня.
– Не тормози, – сказал Дэнни. – Они нарочно.
– Я ничего не вижу.
Я остановился метрах в пяти от знака, и они появились – выскочили из-за машин и стали колошматить по капоту. Те, что помладше, пытались влезть в салон, но я запер дверцы и врубил гудок. Скоро перед «короллой» встал вожак, тощий мальчишка, и скрестил руки на груди. Потом направил на нас мощный фонарь и сказал:
– Плати.
Я потушил свет, и они тоже.
– А ну валите, – сказал Дэнни. – К себе на помойку, куличики лепить.
– Свет! – взвизгнул вожак.
Нас ослепили снова. Потом они принялись раскачивать машину, хохоча, как психи, и вопя: «Плати!»
– Ладно, – сказал я. – Поговорим.
Вожак отогнал мелкоту и нагнулся к моему окошку. Он держал зажженный фонарь под подбородком, и по его лицу, гладкому и безволосому, было видно, что это пацан лет двенадцати, один из тех, что весь день сидят дома.
– Мне насрать, сколько тебе лет, – сказал Дэнни. – Урою и тебя, и весь твой детский сад.
– Двести, – сказал он, дыша на меня. Я чуял запах спиртного. – Или разнесем тачку.
– Пошел ты, – сказал Дэнни. – Я вылезаю.
Он попробовал открыть дверцу, но половина шайки тут же навалилась на нее снаружи и заорала: «Плати!»
– Плати, – сказал вожак. – А то разнесем.
Он посветил на своих ребят фонарем. Все они улыбались – фонарик в одной руке и инструмент по выбору в другой. У кого вилка, у кого ножницы. Два толстых малыша разделили пополам «сникерс» и грызли его, позабыв о бейсбольных битах, которые держали в другой руке. Ребята постарше – их было девять или десять – серьезнели, встречаясь со мной глазами, и поднимали вверх складные ножи.
– Свет, – сказал вожак.
Я прикрыл глаза, ослепленный, и сказал:
– Шли бы вы отсюда.
– Когда заплатишь.
И тут краем глаза я увидел, как Дэнни поднял рубашку и вытащил из-за пояса пистолет.
– Ладно, – сказал Дэнни. – У меня для вас гостинчик.
– Вали, – сказал я вожаку, и по его сигналу шайка рассыпалась.
– Щенок! – крикнул Дэнни.
Я дал газу и выехал из квартала, гадая, где этот чертов Дэнни раздобыл пушку.
– Значит, так, – сказал я.
– Значит, так.
Мы были на шоссе одни, как будто весь город принадлежал нам. Темнота смыла его весь, кроме нас, и мы мчались в нашей раздолбанной «королле» с опущенными окнами, дивясь на окружающее ничто. Мы не видели бедных районов – должно быть, в них элек-тричество пропало раньше, чем во всех остальных, но это было неважно, потому что вся богатая сволочь тоже сгинула вместе со своими хоромами. Все напоминания о моей прошлой жизни, о том, откуда я взялся, исчезли, и я думал: нет больше холеных белокожих парней, которые проносятся мимо в спортивных автомобилях. Нет больше издевательских плакатов, напоминающих мне о том, что я не могу купить. Нет кубинцев. Нет доминиканцев. Нет гаитян. Нет белых. Нет черных. Нет мексиканцев. Нет людей. Нет Майами.
– Надо было снести ему башку, – сказал Дэнни.
– Ага, – согласился я, зная, что оба мы на это не способны. – Пожалел ты его.
– Засунул бы пушку ему в рот.
Он вновь на секунду обнажил пистолет, хвастливо кивая, будто стараясь себя убедить, и в тот же миг я выключил фары. Пистолет исчез. Дэнни со своим идиотским спектаклем – тоже. Мои руки на руле – тоже. Все исчезло.
– Свет, – сказал Дэнни. – Свет, чувак.
Я ничего не ответил: пусть понервничает.
– Свет.
Тьма. Дэнни возится рядом. Я молчу.
– Свет, блядь, – сказал он.
– Все под контролем.
Странно, однако все и вправду было под контролем. Дэнни тяжело дышал, испуганный, но и он, видимо, чувствовал то же, что я, поскольку больше ничего не сказал. А я был уверен, что вот-вот, с минуты на минуту, тьма унесет нас прочь от города и его проблем. Наверное, нас мотало по всей дороге, но я не помню, чтобы у меня хоть на мгновение возникло чувство опасности. Я отпускал руль и тут же хватался за него снова, жал на газ и несся дальше на юг. Через минуту-другую, а может, через десять, далеко впереди показался одинокий огонек. Он быстро приближался, взрезая тьму и возвращая нас обратно к городу, к реальности. Я увидел, что нас и впрямь заносит, схватился за руль обеими руками и выправил машину. Потом сбавил ход и заметил, что Дэнни сполз с кресла на пол, как будто подтаял на свету. Вскоре источник света поравнялся с нами и ярко озарил салон, напомнив нам в этот миг, кто мы такие и что собираемся сделать. Потом пронесся мимо – я так и не понял, что это было, – оставив за собой только легкий дымок. Дэнни потянулся к панели и включил фары, окончательно вернув нас обратно.
– Они нас засекли?
– Мы призраки, – сказал я.
– Ты поймал воровской кураж, – сказал Дэнни. – С папашей тоже бывало. Любой бздун становится таким крутым, что дальше некуда.
Я знал про отца Дэнни – как после «Эндрю» он переоделся в Санта-Клауса и обошел всю округу, раздавая, по его выражению, излишки. Следующий крупный ураган атаковал Майами только через десять лет, и благотворителя, естественно, посадили.
– Еще на юг? – спросил я.
Дэнни выглянул наружу, улыбнулся.
– Уже близко.
Кто-то наследует от родителей спортивные таланты или любовь к машинам, а Дэнни получил от отца любовь к мародерству. Мы с ним неслись по районам, которых я раньше никогда не видел, готовясь осуществить его детскую мечту – по крайней мере, такое у меня было впечатление. Он высунул голову из окна, сморщив нос и принюхиваясь к ветру, как собака. Мой отец оставил после себя «короллу» – известие о моем появлении на свет так потрясло его, что он, похоже, драпанул из Майами на своих двоих. Может, так и должно было случиться: двое никчемных парней из никчемного района извлекают выгоду из природного бедствия, и кто я такой, чтобы с этим бороться?
– В Пайнкрест, что ли? – спросил я.
– Они в Диснейленд сваливают. Я помню, отец говорил.
Эта возможность меня ошеломила: уехать целым районом кататься на аттракционах, бросив здесь нас, всех остальных. Они там носят дурацкие шапки с ушами и общаются с Золушкой, Гуфи и прочим сказочным сбродом, а их дома, надежно задраенные, спокойно ждут своих хозяев.
Я поддал газу и свернул на следующем повороте, проехав на мигающий красный свет, прежде чем Дэнни успел сообразить, что я делаю.
– Это не тот, – сказал он.
– Тот.
Я свернул на первую улицу, и мы очутились в одном из новых игрушечных районов – со всех сторон нас приветствовали розовые двухэтажные особнячки. Катастрофу они перенесли неплохо, если не считать крыш: теперь на них не было черепицы. Но все крыши по-прежнему выглядели одинаково, так что район, можно сказать, сумел сохранить свой аристократизм. Красная черепица была разбросана повсюду вперемежку с ветками и другим мусором, и это придавало улицам налет экстравагантности, который их сбежавшие обитатели наверняка сумели бы оценить по достоинству. Мне было видно все это, потому что луна, словно тоже привлеченная изяществом черепичных осколков, отыскала в облаках прореху. Двигаясь дальше, я раздавил один из них, но получившееся крошево только добавило эстетичности всей картине. Тем не менее я продолжал их давить, поскольку деваться мне было некуда, – художник не по своей воле.
– Гаси фары, – сказал Дэнни.
Я не послушался, не в силах оторвать глаз от зрелища впереди. Там стояло расколотое бурей дерево – его чудесная белая плоть обнажилась, стружки усеяли лежащую поблизости груду черепицы.
– Гаси, – сказал Дэнни.
– Выбирай, – сказал я.
Он показал, машинально выбрав стоящий на отшибе дом с качелями.
– Вон тот.
Я повернул туда и затормозил прямо перед ведущей ко входу аллеей.
– Да погаси ты, – сказал Дэнни, вылезая из машины.
Я выключил фары. Потом нажал кнопку, чтобы открыть багажник, и присоединился к Дэнни, который уже развязывал мешок. Он протянул мне маску-чулок, я тут же надел ее, и она мгновенно выполнила свою работу. Мой нос сплющило, волосы потянуло назад, но я продолжал напяливать маску, уродуя свои черты. Дэнни зашагал к дому, на ходу вынимая из мешка молоток. Он застыл посреди лужайки, рядом с качелями, легонько постукивая по ним молотком. Я подошел к нему, и мы оба стали разглядывать дом.
– Чур я наверх, – сказал он. Потом вынул мешок для мусора и дал мне.
– Бери что помельче, – сказал он. – Украшения. Деньги. Серебро.
Я все еще стоял, задрав голову, поражаясь размерам особняка: в нем могла бы жить половина нашего района. Машин у хозяев было, наверное, штуки три-четыре, потому что всю переднюю часть дома занимал гараж. Входная дверь казалась бронированной – я таких раньше не видел. На всех окнах были железные ставни, что выглядело вполне кстати, поскольку придавало дому вид той самой пресловутой крепости.
– Свети, – сказал Дэнни, протягивая мне фонарь. – Где-нибудь найдется слабое местечко.
Он перебросил брезентовый мешок через боковую калитку и перелез через нее сам. Я последовал его примеру и, спрыгнув на бетон по ту сторону, чуть не подвернул лодыжку. Посреди двора был бассейн, куда уже мочился Дэнни. Я осмотрел веранду и заметил, что в одном месте она защищена не металлическими ставнями, а фанерой, под которой явно скрывалась раздвижная стеклянная дверь. Дожи-даясь, пока Дэнни закончит, я стал разглядывать это место при свете фонаря. Оче-видно, хозяин дома мало что смыслил в строительстве: он приколотил к веранде обычный фанерный лист, который уже разбух под проливными дождями.
Вся фанера была испещрена маленькими рисунками и надписями. Я заметил сердечко, подошел ближе и увидел, что оно состоит из еще более мелких сердечек. Под ним розовым несмываемым маркером художница написала свое имя – Бекки. Еще эта Бекки умела рисовать цветы и единорогов, причем на одном из них скакала она сама – это неопровержимо доказывали буквы Б-Е-К-К-И, выведенные ею на платье, в которое она себя облачила. Правый верхний угол оккупировал Брэндон, любитель кривых линий и прямоугольников. В порыве вдохновения он снабдил один из этих прямоугольников хвостом и четырьмя ногами, а Бекки при помощи своего розового маркера нарекла его Трикси.
Я услышал, как Дэнни за моей спиной застегнул молнию и сказал: «Фанера. Ха!» Обернувшись, я увидел, как он идет ко мне, подняв молоток высоко над головой. Он начал с Бекки: бил по сердечку, пока не расколол его пополам, затем переключился на единорога. В несколько ударов он отшиб ему рог, превратив волшебное животное в жалкую старую клячу. Потом прикончил и ее. Я взял пустой цветочный горшок и, напав с ним на остатки творчества Бекки, тоже стал крошить фанеру и выламывать из нее разноцветные щепки. Лоскут за лоскутом я раздирал платье художницы, и скоро в образовавшейся дырке блеснуло стекло. Дальше на очереди были кривые и прямоугольники с Трикси, поэтому я оттеснил Дэнни и принялся за мазню Брэндона. Я лупил по ней горшком, локтями и коленями, пока не обнажился кусок стекла побольше. Я хотел было швырнуть горшок в Трикси, но Дэнни положил руку мне на спину и сказал: «Остынь». Он взялся за край пробитого в фанере отверстия и содрал ее целиком, как повязку, освободив девственно чистую раздвижную дверь. Мы посветили сквозь нее фонарями и увидели разделочную стойку под гранит. Я был готов к дальнейшему, а может, и нет, но это было неважно, потому что Дэнни разнес стекло молотком и сбил ногой застрявшие в раме осколки. Потом нырнул внутрь и сказал: «Пять минут».
Когда я вошел, он уже грохотал мебелью наверху. Я слышал его смех и завывания; затем он, по-видимому, добрался до гардероба хозяйки и ее обуви, потому что завопил: «Шпильки!» Я встал посреди просторной гостиной и огляделся, соображая, куда пойти и что взять. «Ковбойские сапоги!» – заорал Дэнни. Я представил себе, как он изумленно пялится на пару кожаных сапог, точно нашел Святой Грааль. Когда я подошел к безупречному стеклянному столу, он обнаружил еще что-то невероятное и буквально завизжал по-девчоночьи. Потом продолжал свой репортаж, перечисляя ремни и шляпы, словно заядлый модник. Я выбрал серебряный подсвечник, осмотрел его и хотел было положить в мешок, но меня остановили комментарии Дэнни по поводу рубашек – это означало, что он переключился на шкаф номер два. «Галстуки! – завопил он. – У этого урода целая куча! Я тебе взял шелковый!» И в этот момент я швырнул подсвечник вместе со свечой через всю комнату. Он ударился в стену и пробил ее насквозь. Я посветил фонарем в образовавшуюся дырку, во тьму, схватил второй подсвечник и бросил его вслед за первым – дыра расширилась. Тогда я бросил еще три, понимая, что они мне все равно ни к чему, завороженно глядя на дыру, которая росла, как будто бы разъедая стену. Я взял пульт от телевизора, швырнул. Взял цветок в горшке, швырнул. Взял книгу, швырнул. Взял вазу с лимонами, швырнул все по очереди. Потом отправил за ними и вазу – она канула в дыру, увеличившуюся к этому времени до размеров баскетбольного мяча.
Я выбросил в дыру все, что было на столе, за исключением самого стола. Я знал: именно за ним Бекки и Брэндон вместе со всей остальной семьей обменивались новостями и ели шоколадные конфеты, поэтому я перевернул его пинком, так что осколки стекла брызнули во все стороны. Потом мое внимание привлек телевизор – сорок с лишним дюймов по диагонали – и DVD-плеер. Я открыл ящичек под плеером и провел лучом фонаря по названиям дисков. «Русалочка» полетела в дыру. «Спящая красавица» – тоже. «Пиноккио» – туда же. «Аладдин» – туда же.
Затем я отправился на кухню, где обнаружил изящный китайский сервиз и переправил его в дыру блюдце за блюдцем и чашку за чашкой. За ним последовали ножи. У хозяев были дорогие наборы из тех, где каждый нож больше и хитрей предыдущего. Я выбросил нож для масла и нож для хлеба, потом кривой резак. Дальше пошли разделочные ножи, все больше и острее, пока я не добрался до такого гигантского тесака, какого еще в жизни не видел. Я осветил его фонарем, подняв, как самурайскую саблю. Его я выбрасывать не стал.
Подойдя к дивану, я вспорол первую подушку и выкинул в дыру то, что от нее осталось. Потом продолжал в том же духе, вспарывая одну подушку за другой, пока белый пух не разлетелся по всей комнате. Я стоял посередине комнаты, держа тесак наперевес, когда на лестнице послышались шаги Дэнни.
– Я готов! – крикнул он. – Все обработал.
– Я тоже.
Он ускорил шаг, направляясь ко мне с подпрыгивающим в руке фонарем.
– Ты где?
– В гостиной.
Он появился в поле зрения, осветил фонарем меня и тесак. Я увидел, что на нем огромная фиолетовая рубашка-поло и не то пять, не то шесть галстуков. Его драные кроссовки исчезли, уступив место новеньким мокасинам. Два ремня из тех, о которых он говорил с такой нежностью, были обмотаны вокруг его головы и блестели, как блестят вещи из натуральной кожи высокого качества. Он нацепил очки – женские, хозяйкины, кем бы она ни была, и мне захотелось сорвать их с его лица. Я сделал шаг вперед, замер, выдохнул. Из его переполненного мешка, насмешливо посверкивая на меня пряжками, свешивались остальные ремни.
– Все нормально? – спросил он.
– Работаю.
Он покосился на черную дыру, поднял бровь и двинулся ко мне. Похоже, он заметил безумие в моих глазах, и это заставило его на секунду коснуться своего пояса, где был спрятан пистолет.
– Ну и погром ты учинил.
– Мне тут не понравилось.
– А нож? – спросил он.
– Нож нравится.
Он умолк, не сводя с меня глаз, и в это время где-то в доме что-то разбилось.
– Сваливаем, – сказал он.
Я повернулся к темному коридору, ведущему в гараж, и пошел туда. Опять грохот. Я остановился.
– Пора, – сказал Дэнни.
Я снова пошел дальше, вытянув тесак перед собой, не очень понимая, зачем, только зная, что уничтожу источник этого шума.
– Дай ключи, – сказал Дэнни. – Я сваливаю.
Я достиг двери.
– Ключи!
Я взялся за ручку, потянул и с удивлением услышал, что Дэнни идет за мной, бормоча: «Ну мудак. Ну мудак».
Я повернул голову и увидел, как он вытаскивает из-под рубашки пистолет. Он посмотрел на него, слегка растерянно, потом направил на дверь. Пистолет дрожал, но Дэнни не опускал его, вынужденный быть тем, кем он всегда хотел быть.
– Ладно, – сказал он. – Давай.
Я надеялся, что оно – там, за дверью, – будет сопротивляться и заставит меня сделать то, на что я сам никогда бы не отважился. Опять треск, точно оно бросалось на стены. Я сжал тесак, а Дэнни постарался унять дрожь.
– Я еще ни разу не стрелял, – сказал он.
– Это просто, – сказал я. – Целишься и стреляешь. Ты сможешь.
– Да, – сказал он, качая головой, словно не верил сам себе. – Я смогу.
Я толчком распахнул дверь и вошел в домашнюю прачечную, где из-за сушилки на меня уставились два моргающих черных глаза. Это был темно-рыжий чихуахуа, съежившийся в комок, дрожащий почти так же сильно, как Дэнни.
– Трикси, – сказал я.
Отступив вбок, я освободил проход своему другу. Все еще держа пистолет прямо перед собой, Дэнни шагнул вперед и навел его на Трикси.
– Уроды, – сказал он.
Он проводил собаку пистолетом, когда она встала и подошла к своей миске – пустой. Она гавкнула раз, другой, а потом прыгнула, врезавшись в стиральную машину.
– Бекки и Брэндон тебя бросили, – сказал я.
Она прыгнула опять, потом опять, и пистолет Дэнни подпрыгивал вместе с ней.
– Эту туда же, – сказал я.
Дэнни поглядел на меня и, улыбнувшись, спрятал пистолет.
– Валяй, – сказал он. – Работай.
Я уронил тесак на сушилку и поймал Трикси, когда она прыгнула снова. Она ткнулась в меня носом и лизнула мне руку в благодарность за то, что наконец покидает свою тюрьму. Я вышел, гладя ее по маленькой головке, и Дэнни двинулся следом, подзуживая меня.
– Давай, кидай, – сказал он. – Или подбрось, а я ее туда ногой забью, как мяч.
– Хочешь в дырку, Трикси?
Трикси тявкнула, посмотрела на меня, повиляла хвостиком.
– Хорошая девочка.
– Давай, кидай эту сучку.
Дэнни выхватил у меня фонарь и поднял его вместе со своим, высветив ими дырку, как прожекторами. Трикси залаяла, пытаясь вырваться.
– Чует, сучка, – сказал Дэнни.
Я сжал ее грудную клетку, почувствовав, какая она маленькая.
– Или запихни ее туда, – сказал Дэнни. – Засунь, и все.
Но это было бы слишком легко. Они найдут свою собаку и залатают дыру, а детям скажут, что она умерла незаметно, во сне. Исчезновение же повлечет за собой долгие утомительные поиски – объявления на столбах, телефонные звонки, молитвы. Малыш Брэндон будет колесить по всему району на велосипеде, крича Трикси-Трикси-Трикси, теряя надежду, умнея, взрослея. Бекки будет плакать и вплетать мучающие ее кошмары в свои рисунки. Трикси, пронзенная рогом единорога. Трикси, задушенная подсолнухами, ее розовое сердечко вырвано из груди.
– Кидай, – сказал Дэнни.
Я поднял пустой мешок, который валялся у моих ног, и кинул Трикси туда.
– У тебя новая семья, – сказал я, глядя в ее черные глаза.
Если бы я знал, что случится дальше, я ехал бы два дня без передышки. Если б я знал, что завтра ураган превратится в чудовище пятой категории, я бы поехал. Если б я знал, как ненадежны дамбы, знал, что они развалятся еще до того, как ураган выйдет на берег, – я бы поехал. Я ехал бы и ехал без устали, если бы только знал, что «Катрина» разрушит Новый Орлеан. Я бы остановил машину в самом центре Нижнего Девятого района, опустил стекла и стал ждать, когда поднимется вода. И она бы пришла ко мне, как приходила к другим – тем, кто прятался на чердаках и свешивался с крыш, – поднимаясь все выше и выше. Она поднималась бы в противоход садящемуся солнцу, всползала бы по бокам «короллы», за мной и только за мной. А я бы ждал, откинув спинку кресла, в надежде, что она доберется до меня пораньше. Я закрыл бы глаза и скрестил на груди руки, улыбаясь, а она все поднималась бы, раздирая машину. В конце концов она бы нашла меня, и заплескалась у моих щиколоток, и поползла вверх – все выше, выше и выше. Она обняла бы мои голени и колени, выше, мои бедра и талию, выше, пока не взобралась бы по животу на грудь, где мое сердце билось бы как никогда в жизни. Она поднялась бы по моей шее и заплескалась у подбородка, потом коснулась бы губ. Я стиснул бы зубы, пытаясь спастись, что всегда только мешало. Но я все равно боролся бы, даже когда она залилась бы мне в нос и застлала глаза, выше. Выше. Я затаил бы дух. Я подумал бы о матери. О сестре. О своих бедных племянниках и племянницах. Может быть, даже об отце. Я глотнул бы воздуха, которого уже нет, и снова глотнул бы. И снова. И снова. И все.
Но я ничего не знал и поэтому выехал на шоссе вместе с Дэнни, который сидел рядом и рылся в мешке. Таким счастливым я его еще не видел. Когда он достал пару красных туфель на шпильках, в его голосе зазвучал такой чистый восторг, что мне стало ясно: дай ему две-три мародерские гулянки в год, и у него никогда не возникнет желания покинуть наш район.
– Это маме, – сказал он. Потом сунул туфли обратно в мешок, вытащил оттуда шарф и намотал на шею. Вытащил еще два, как фокусник, и попытался нацепить один на меня.
– Шарфик, – сказал он. – Смотри, сколько.
– Только тронь меня этим шарфом, и я загоню машину в кювет.
Шарфы отправились обратно, а вместо них из мешка появился кусок мыла, который Дэнни стал совать мне под нос.
– Понюхай, – сказал он. – Клевая херня.
Этот идиот спер из чужой ванной обмылок и пытался заставить меня его нюхать. Мой лучший друг воровал мыло, и ему было суждено навсегда остаться моим лучшим другом, хотя при одном взгляде на него меня тошнило. Я был родом оттуда же, откуда и он, и мы возвращались туда же, где нас ждали все остальные.
– Да ты только нюхни, – сказал он.
Обмылок был такой старый, что крошился мне на колени.
– Все бабы от него забалдеют.
Я понюхал эту дрянь только ради того, чтобы он убрал ее у меня из-под носа, но он был прав.
– Супер, – сказал я.
– У меня его столько, что на всех хватит.
Дэнни продолжал соваться в мешок и снова начал вынимать оттуда мыло, кусок за куском – он швырял их на заднее сиденье, где в полном ужасе металась Трикси. Приторный аромат в салоне становился все гуще и, возможно, напомнил ей хозяина, потому что она принялась лаять. А мыло все летело, и Дэнни все по-вторял: «Дизайнерское».
А я все ехал, мечтая избавиться от Дэнни, и от собаки, и от мыла, и от себя самого. Но потом я увидел огоньки. Они вспыхивали и гасли в еще большем количестве, чем раньше, – их было видно за полмили.
– Мыла они не получат, – сказал Дэн-ни.
Все заднее сиденье было завалено мылом, почти накрывшим собаку, которая уже не только лаяла, но и прыгала, стараясь вырваться наружу.
– Давай в объезд.
Я по-прежнему ехал прямым курсом на того ублюдка, который поджидал меня вместе со своей шайкой.
– Они мое мыло отнимут.
Я включил дальний свет в расчете ослепить их, и они ответили темнотой.
– Неохота с ними связываться, – сказал Дэнни.
– Тебе и не надо.
Я потянулся к нему и выхватил пистолет. Раньше я никогда не держал в руках оружия и поразился тому, какой он тяжелый. Я сжал рукоятку и медленно перебирал пальцами, двигаясь снизу вверх, пока мой указательный палец не очутился прямо под спусковым крючком.
– Мы же взяли шмотки, – сказал Дэнни. – Нет смысла.
Но я чувствовал, что мне это необходимо – так необходимо, как никогда в жизни.
– Мы поделим мыло.
Я не остановился, хотя Дэнни стал красноречиво убеждать меня в том, что мыло можно загнать из-под полы за хорошие деньги. Он понимал, что отбирать у меня пистолет опасно, что лучше не пробовать, и в конце концов заткнулся. Я миновал знак «стоп», который пытался повалить еще мальчишкой, но он устоял тогда, и стоял теперь, и собирался стоять вечно. Я намеренно проехал по выбоинам, не заделанным городскими властями, вызвав у Трикси очередной припадок. Она лаяла уже изо всех сил, как будто поняла, что это ее новый дом, и не могла этого вынести. Она взвыла, когда я сбил первый мусорный бак, и взвыла еще громче, когда Дэнни ткнул ее в морду куском мыла. Я сбил еще три бака и стал набирать скорость среди рассыпавшегося мусора, когда огоньки стали появляться вновь, один за другим. Они выскакивали из-за деревьев и выползали из-под машин, все приближаясь, но вожака видно не было.
Я затормозил.
– Нет, – сказал Дэнни, лаская кусок мыла.
Они продолжали подходить, все дети Майами, пока не окружили машину плотным кольцом.
– Свет, – раздался голос.
И свет погас.
Я слышал, как они переговариваются, бормочут на каком-то странном языке – видны были только их глаза. Их маленькие пальцы корябали стекла, а острые колени сверлили дверцы.
– Плати, – сказал вожак.
Он стоял перед машиной, держа фонарь под подбородком.
– Дай им туфли, – сказал Дэнни.
Я увидел в другой руке вожака монтировку; помахивая ею, он подошел ближе.
– Плати.
– Плати, – повторили тонкие голоса. – Пла-ти, пла-ти, пла-ти, пла-ти, пла-ти.
– Дай, – сказал Дэнни.
– Дай, – сказала Трикси.
Он залез на капот и выпрямился, глядя на Дэнни.
– В детей не стреляют, – сказал он и сделал шаг вперед. – Ты в меня не стрельнешь. Так что плати. Мешок в окно.
Я навел на него пистолет, целясь в грудь. Он был уже мертв, но даже не знал этого. Он был довольно смелый для мертвого, стучал по капоту монтировкой.
– В детей не стреляют.
– Эй, – сказал я.
Он перевел взгляд на меня, уронил монтировку.
– В грудь или в голову? – спросил я.
Должно быть, он что-то во мне увидел, потому что задрожал.
– Я сделаю тебе одолжение, – сказал я. – Я убью тебя, и ты больше никогда не увидишь этой улицы.
– Туфли, – шепнул Дэнни.
– В грудь или в голову?
Он стоял, держа фонарь под подбородком, и раздумывал. Рядом со мной Дэнни баюкал свое мыло, не смея поднять глаза. Трикси позади меня лаяла по-прежнему, и это, похоже, подстегнуло детей, потому что «королла» стала раскачиваться как следует.
Я прицелился ему в голову и сказал:
– В голову.
– В грудь, – сказал он.
Я прицелился в грудь и сказал:
– В грудь.
– В голову.
Снова в голову, прицелился в подбородок. Потом в левый глаз. В правый. В щеку. В другую. И, наконец, прямо в лоб.
– Ладно, – сказал я. – Значит, в голову.
– Нет-нет-нет, – сказал он. – В грудь.
Я положил палец на крючок – теперь надо было дождаться от мозга сигнала нажать его. Но мой мозг отправил какой-то другой сигнал, потому что палец начал дрожать, отползая от крючка все дальше и дальше. Жми, подумал я. Жми!
– Жми, – сказал я.
– Шарфы, – сказал Дэнни.
Мозг вожака парализовал его так же, как мой – меня, и он только и мог что моргать. Мы смотрели друг на друга не отрываясь, до тех пор, пока первый из его банды наконец не пробился внутрь. За ним хлынули остальные, они тянули меня за одежду, раздирая ее в клочья, а мы с вожаком по-прежнему не шевелились. Они сорвали с петель дверцу «короллы» и выволокли меня наружу, бросили наземь и пинками вышибли пистолет. Я съежился под их ударами и плевками, стараясь не слышать, как Дэнни молит о пощаде; он заныл громче, когда они принялись стегать его его же ремнями. Наконец он умолк, и они окружили Трикси.
– Хватай ее, – сказал голос.
– Да-да-да, – откликнулся другой.
Я лежал скрючившись, слушая вой Трикси, который перешел в поросячий визг, когда они открыли заднюю дверцу. Они высыпали мыло, топча его грязными ногами, распространяя вокруг волны чудесных ароматов. Я почувствовал запахи лимона, меда и роз, до того густые, что на глаза мои навернулись слезы. Но им никак не удавалось поймать ее, хотя, если судить по кускам «короллы», падающим рядом со мной, они старались вовсю.
– Туфли у меня, – сказал откуда-то Дэнни.
И тут дали электричество.
Свет.
Я увидел, как один из них, в болтающейся клетчатой ветровке, схватил собаку и рывком вытащил ее из машины, после чего она вывернулась и припустила по улице с отчаянным лаем. Они погнались за ней, все двадцать, или тридцать, или семьдесят, одетые по самой последней американской моде. Одни были в брюках и пиджаках – они ковыляли по мостовой, как пьяные карлики, и тоже лаяли, как будто яростно отчитывая своих подчиненных. Другие нацепили на себя курортные вещи и шли, оскальзываясь и спотыкаясь в пляжных сандалиях не по размеру. Третьи выбрали зимнюю одежду и брели по улице в пальто и теплых куртках, раздутые, как насосавшиеся клопы. В домах стал зажигаться свет, оттуда вышли люди и увидели, как увидели и мы с Дэнни, последнюю группу, вывалившуюся из моей машины. Эти были в джинсе и на каблуках, в галстуках вместо поясов и поясах вместо галстуков, а кое-кто даже натянул платья. Они застучали и зацокали по улице, и этот цокот выманил из домов остальных обитателей, которые растерянно стояли и смотрели на своих сыновей, вдруг превратившихся в дочек или во что-то среднее. А они гарцевали по изрытой колдобинами дороге, воя, обгоняя других, лягая их шпильками, хлеща шарфами, целуя вишнево-красными губами.
Перевод Владимира Бабкова.
Фотографы Кристофер Андерсон, Паоло Пеллегрин, Дэнни Триси / Magnum Photos / agency.photographer.ru
Читайте другие материалы из рубрики "Чтение" здесь.